— За прошлое! — противным пьяным голосом, от которого меня чуть не вывернуло самого, гаркнул я, — И за настоящее тоже!
Я пил один стакан за другим, почти не чувствуя вкуса, лишь на губах, когда я их облизывал, оставалась кислящая на языке горечь.
Котенок… Сейчас он сидит в своей комнате, неподвижный как всегда, застывшая гипсовая статуя. И в узкой мальчишечьей груди горит ненависть. Ко мне. К отвратительному без всяких поправок и сносок, Линусу ван-Ворту. К этому хмельному существу, тянущему вино на верхнем ярусе маяка. И я никогда больше не смогу протянуть ему руки. И просто посмотреть на него. Сама мысль о нем теперь будет вызывать у меня боль, схожую с той, которую ощущаешь, когда на кожу попадает кипящая капелька кислоты. Не на кожу — на сердце…
— Ублюдочный подонок, — шепнул я себе неожиданно трезво, — Как ты мог… Ты все испортил. Ведь он только стал тебе верить. Может, чуть-чуть, но верить. Ему впервые показалось, что он видит человека… А ты…
Мразь! Вошь тифозная!.. Ненавижу…
Вино, маленький багровый океан, ждет меня. И я пью. Потому что этажом ниже сидит человек, в глаза которому я посмотреть больше никогда не смогу. Потому что я не могу измениться.
Граф, накачивающийся на закате вином, сидящий на верхнем этаже своего замка. Пошлая, безвкусная картина, выполненная правдивыми жизненными мазками. Иногда я видел такие картины — в замке или других местах. Шаблонный вздор, избитая форма, которую может произвести на свет только дрожащая рука дилетанта, но начинаешь присматриваться и замечаешь, что каждый мазок, хоть и остается с совокупности с остальными безнадежно пошлым, вдруг приобретает какой-то свой внутренний оттенок правды. Как будто он был нанесен не краской, а загустевшей на чьей-то немытой палитре жизнью. Ложь, писанная правдой. Парадокс, который так любят философы последней волны.
Вот он я — граф. Все на месте — и замок и вино и даже сенсетту можно красиво расположить в ногах так чтобы она казалась выпавшей из бессильных пальцев. Живой эскиз. Подлинник. Кисть самого ван-Ворта! Лицо у графа породистое и бледное, как и полагается на подобных картинах, лишь искривившийся рот да глаза выражают подобие тоскливой лошадиной апатии. Почти пустая бутылка на полу, стакан там же, засыпанная скрученными окурками массивная пепельница. На графе мятые, ношенные уже не первый день брюки форменного мундира да простая сорочка с открытым воротником. Достаточно белая для того, кто называет себя графом и достаточно мятая для того, кто пьет вино в одиночестве, запершись для надежности.
Вино стало пробирать меня — голова уже казалась заполненной грязной губкой, предметы перед глазами поддергивались дымчатой пеленой и норовили ускользнуть куда-то в сторону. Но я еще был недостаточно пьян.
Еще бутылку… И вниз. Уронить сперва ее чтоб посмотреть, как она скользнет серой точкой в сумерках и серебристо разобьется о камни. Потом самому. По-деловому выгнуться на краю и провалиться лицом в бездну, дать себя засосать. Это, наверно, красиво должно смотреться. Я представил себе свистящий водоворот воздуха и мерзкие, умывающиеся морской водой камни, слегка светящиеся в звездных блестках. Уродливый и прекрасный танец смерти.
Мой добрый друг, другой Линус, с отвращением на лице скривился и махнул рукой. Это значило — ну тебя к чертям. Делай что знаешь, граф.
Я хохотнул пьяным резким смешком, запустил в прозрачную стену бутылкой. Мне хотелось чтобы она пробила ее и упала в море, чтоб в комнату проник запах моря. Но она, конечно, не помогла. Разлетелась осколками, оставив на полу кроме горсти зеленых стекляшек целое, похожее на уродливый палец великана, горлышко.
Мерзко. Космос, дай мне сил спустить курок. Мне тошно мучить самого себя. Жить тут и каждый день, как порцию вина, вводить в себя мысль — все нормально. Впрыскивать ежедневную дозу, которая заставляет мозг увериться в том, что жизнь — это такая длинная-длинная полоса, которую надо уметь пройти до самого конца. Космос, как же мне паршиво…
Шаркающей походкой ржавого механизма я двинулся вниз по ступеням. Налить еще вина. Затопить снова разгоревшийся огонь внутри. Тихий спасительный голос шептал в ухо — успокойся, Линус. Линус, выпей вина. Линус, упади в кровать безобразно пьяным и пусть завтра у тебя раскалывается голова. Это спасет тебя. На какое-то время. Давай, Линус!
Вино было на кухне. Я шел туда стараясь тихо ставить ноги, едва удерживая равновесие. Я знал, что Котенок не выглянет на шум, но все равно мне почему-то не хотелось чтоб он услышал меня. Хотя это и не имело никакого смысла.
Я прокрался в кухню как ночной вор, нащупал холодное горлышко бутылки. Преодолев желание разбить ее о стену, как бывало раньше, я с отвращением взглянул на этикетку и двинулся обратно. Меня пошатывало, хотя мне и казалось, что мои глаза и мой мозг все еще трезвы. Теплая волна упруго толкнула в лоб и в секунду пришло осознание того, что я основательно пьян и, пожалуй, с трудом держусь на ногах.
Черным озером разлилась в запущенных джунглях сознания мысль — толкнуть дверь в комнату Котенка. Зайти чтобы увидеть его спящим — и выгнутый позвоночник и золотистый пушок между лопатками и приоткрытый во сне рот. Наверняка волосы его во сне разметались по подушке…
Что-то подсказывало мне, что это возможно, надо только несильно нажать на дверь. Поверхность черного озера заволновалась, исторгла несколько зловонных пузырей.
Я не сделал этого.
Дошел до лестницы и понял, что забраться наверх будет сложно. Ступени покачивались перед глазами. Презрительно усмехнувшись, я сел на ступеньку и сделал несколько крупных глотков, сразу опустошив бутылку на четверть. Вино проваливалось в меня как в бездонный колодец, от него лишь кружилась тошно голова и жгла горло жестокая изжога.
«Как все это жалко, — подумал я, держа холодную бутылку у горящего виска, — Жалко, долго, противно… Давай, Линус, попытайся сбежать еще дальше. Может, там тебе повезет больше».
Я был на краю Галактики. Дальше бежать некуда. Ни в мыслях, ни телом.
Оставалось только напиться и я сделал это красиво и элегантно, как настоящий аристократ. Я запрокинул бутылку и позволил вину литься в глотку до тех пор, пока затылок не сплющила тяжелая мягкая сила. И перед глазами не завертелись свивающиеся в кольца оранжевые молнии.
Тогда я почувствовал, что начинаю проваливаться внутрь себя и проваливался я ровно столько, что как раз хватило времени услышать вдалеке легкий скрип двери и подумать: «Тридцать чертей Космоса, он-таки…»
Я видел это в моем хмельном сне, в мутном мире винных сновидений.
