Ситалхи снова объяснил нам, что и дома поменьше, и как бы не основа этого могучего строения — древовидные папоротники. И забор тоже. Вон как зелеными побегами пророс.
— Нас чего — в палеозой зашвырнуло? — со страхом проговорила его сестра.
— Не дальше семнадцатого века эры Белого Христа, — успокаивающе ответил Ситалхи. — Такие живые ископаемости в здешних местах как были, так и остались.
Едва мы достигли площадки перед самым большим фаре, как нас встретили буйной и — снова — необычайно грациозной пляской. Кажется, то были подростки обоих полов, которые приветствовали старших, приплывших с добычей, размахивая копьями и вертя шары из листьев тростника. Татуировок на них не было почти никаких — впрочем, покрывал и юбок тоже.
Потом из группы юнцов выделился один отрок и положил перед нами ветку с плотными листьями и яркими алыми цветами. Я наклонился и поднял ее.
Тут нас препроводили внутрь — для этого надо было перешагнуть порог и опуститься на одну ступеньку вниз и вглубь, — мягко придавили книзу и опустили на покрытый циновками пол: бережно и любовно.
Прямо рядом с углублением земляной печи, откуда…
Пахло уж явно не человечиной. Внутри лежали округлые камни, проложенные какой-то полусгоревшей длинной травой, а прямо на них — дивная смесь из рыбы, моллюсков, овощей и здешнего дежурного блюда — кумары, или сладкого картофеля.
— Кай-кай, — произнес самый важный из хозяев на универсальном диалекте. — Кушайте, прошу вас, уважаемые странники. Лишь тот, кто попробовал еды нашего мира, может считаться принадлежащим к нему.
Был он едва сед, строен, и на его физиономии отражалось то неподдельное первобытное величие и чувство собственного достоинства, что так удивляет нас на фотографиях североамериканских индейцев.
— Это на каком языке он говорит, что всё понятно? — гулким шепотом спросила меня Ситалхо.
— На ментальном, дурёха! — брат толкнул ее ногой, что ввиду отсутствия стола — сидели мы трое на корточках — было сразу подмечено окружающими.
Питались мы если не с большим аппетитом, то куда как послушно: надо было доказать, что мы не какие-то там нежити.
— Как ваши имена, почтенные? — спросил главный, когда мы закончили прием пищи и от вящей старательности облизали широкие плотные листья, на которых была подана снедь, и пальцы, которыми пользовались взамен столового прибора.
Мы трое назвались.
— Я Рата, старший здесь вождь-рангатира и одновременно с этим жрец-тохунга, приветствую вас, люди с острова Верт, на земле человеческой. Нас мало, именно оттого я ведаю и охотой, и священной резьбой, и ритуалами. Подняв ветку похутукавы, вы показали, что пришли к нам с миром, а отведав нашей пищи безнаказанно, подтвердили свои слова. Правда, Биарини не простой человек, но если он смеет дотрагиваться до пищи живых — в этом он таков же, как все мы, а остальное не имеет значения. Вы — наши гости, и этим всё сказано.
— Мы благодарим за гостеприимство. Чем мы могли бы вам… э-э… воздать за него? — сказал я довольно неуверенным тоном.
— Ты среди своих выросших детей почти то же, что и я среди своего народа. Защищаешь, ведешь обряды, рассказываешь, — сказал Рата. — Мы хотим послушать одну из твоих историй.
Они, кстати, все кончились вместе с дарами. По идее, я должен был придумать нечто про Великий Карбункул, только мне, во-первых, не хотелось ни обнаруживать его, ни отдавать. А во-вторых, я твердо был уверен, что этот подарочек не для них, а вот именно что от них — кому-то совершенно мне неизвестному.
— Мои россказни уже кончились, — попробовал я пошутить. — Да и не мои они были, а дедовы, привезенные с чужих островов.
— Ты носил их в себе, они въелись тебе в плоть и душу, — возразил вождь. — Большое Длинное Облако — совсем другое, чем те два острова, но и в нем бродят легенды, что его создали в начале начал, когда небо и земля были створками гигантской раковины. Слушай эту землю со всеми ее чудесами — и говори! Говори!
На этом слове что-то мягко, как ребенок, толкнуло меня изнутри…
— Лучшая смерть для человека — смерть за свою землю. Ибо люди проходят, а земля остается, — начал я некими древними словами.
— Давным-давно, когда еще не было ни дня, ни ночи, ни солнца, ни луны, ни зеленых полей, ни золотого песка, Ранги, Небо-отец, все время находился в объятиях Папы, Земли-матери. Много столетий они лежали, крепко обняв друг друга, а их дети-боги, как слепые, ощупью пробирались между ними. В мире, где жили дети Ранги и Папы, было темно, и дети мечтали вырваться из мрака. Им хотелось, чтобы ветры резвились над вершинами холмов и лучи света согревали их бледные тела.
И вот дети-боги решили освободиться. Они столпились вокруг Тафири-матеа, отца ветров, а Ронго-ма-Тане, отец полей и огородов, уперся плечами в Небо и пытался выпрямиться во весь рост. Братья слышали в темноте его быстрое дыхание. Но тело Ранги оставалось неподвижным, и густой мрак по-прежнему окутывал их всех. На помощь Ронго пришел Тангароа, отец морей, рыб и пресмыкающихся. К нему присоединился Хаумиа-тикитики, отец диких ягод и корней папоротника, а потом и Ту-матауенга, отец мужчин и женщин. Но все их усилия были тщетны. Тогда боги увидели, что их родителей связывают как бы канаты — а это были руки Ранги. Ту-матауенга безжалостно отсек руки отца, и из крови, хлынувшей на тело Папы, образовалась красная охра, которую до сих пор находят в земле.
Как раз в это мгновение поднялся могущественный Тане-махута, отец лесов, птиц, насекомых и всех живых существ, которые любят свет и свободу. Тане долго стоял молча и неподвижно, затаив дыхание, чтобы собраться с силами. Потом он уперся ногами в Землю, а руки прижал к Небу. Выпрямляя спину, Тане изо всех сил отталкивал ногами Землю. Ранги и Папа плакали, расставаясь, но иначе было нельзя: дети их должны были вырваться из родительских объятий на волю. Чтобы хоть как-то возместить их утраты, Тане одел мать в наряд из деревьев, а отца — в дивный наряд из красного плаща заката, расшитого блестками звезд. На груди плащ был скреплен серебряным лунным диском — Марамой.
А сами боги-дети радостно и гордо шествовали по земле, и она расцветала под их ногами, почти забыв прежние горести, пела голосами всех птиц, наряжалась в одежды изо всех цветов, румянилась соком всех ягод и расчесывала пряди зеленых волос — ими были деревья и травы — гребнем юной луны, что отражалась во всех ее тихих водах.
Ибо в те дни, когда мир был еще юн и боги еще не удалились на небо, все было живым и открыто проявляло себя: и леса, и звезды, и реки, и озера, и даже горы. Те вершины, что жили возле самого красивого из озер Ао-Теа-Роа, вместе ели, трудились, играли и любили друг друга, но время шло, и между ними начались раздоры, как это бывает и между людьми. Тогда молодые горы стронулись с места. Они торопливо бежали ночью, направляясь в разные стороны, и останавливались, как только всходило солнце. На том месте, где они устраивались на отдых, земля проседала, возникали болота, провалы и ущелья.
