Отец усмехнулся:
— На какое-то время, наверное, да. Но в конечном итоге всегда кто-то найдется, кого нужно вздернуть, как ты очень изящно выразился. Люди не могут без этого. Даже если и нет никакого предателя, рано или поздно такой отыщется. Люди сами его найдут.
— Да. — Роланд мгновенно понял, о чем идет речь. И, раз уяснив себе это, запомнил уже на всю жизнь. — Но если вы его схватите, этого доброго друга…
— Нет, — решительно оборвал его отец.
— Почему нет?
На мгновение мальчику показалось, что отец сейчас скажет ему почему. Но отец промолчал.
— На сегодня, я думаю, мы уже поговорили достаточно. Оставь меня.
Роланду хотелось напомнить отцу, чтобы он не забыл о своем обещании, когда придет время казни, но он прикусил язык, почувствовав отцовское настроение. Он поднес ко лбу сжатый кулак, выставил одну ногу вперед и поклонился. Потом быстро вышел, плотно закрыв за собой дверь. Он уже понял, что отец хочет потрахаться. Мальчик не стал мысленно задерживаться на этом. Он знал, конечно, что его папа с мамой делают это… эту самую штуку… друг с другом, и был в курсе, как это все происходит. Но сцены, возникавшие в воображении при мысли об этом самом, всегда сопровождались ощущением неловкости и какой-то непонятной вины. Уже потом, несколько лет спустя, Сюзан расскажет ему историю про Эдипа, а он будет слушать ее в молчаливой задумчивости, размышляя о причудливом и кровавом любовном треугольнике: отец, мать и Мартен — которого в определенных кругах прозывали — наш добрый друг Фарсон. Или, возможно, если добавить его самого, это был уже даже и не треугольник, а четырехугольник.
Холм Висельников располагался как раз у дороги на Тонтоун. В этом была некая поэтичность, которую смог бы, наверное, оценить Катберт, но уж никак не Роланд. Зато виселица произвела на Роланда неизгладимое впечатление: исполненная зловещего величия, она черным углом прочертила ясное голубое небо — темный, изломанный силуэт, нависающий над столбовой дорогой.
В тот день обоих ребят освободили от утренних занятий. Корт с немалыми усилиями прочел записки от их отцов, шевеля губами и время от времени кивая головой. Закончив это трудоемкое дело, он аккуратно сложил бумажки и убрал их в карман. Даже здесь, в Гилеаде, бумага была на вес золота. Потом Корт поднял глаза к светло-лиловому рассветному небу и снова кивнул.
— Подождите, — сказал он и направился к покосившейся каменной хижине, своему жилищу. Он быстро вернулся с ломтем грубого пресного хлеба, разломил его надвое и дал каждому по половинке. — Когда все закончится, вы оба положите это ему под ноги. И смотрите: сделайте, как я сказал, иначе я вам устрою на этой неделе веселую жизнь. Спущу шкуру с обоих.
Ребята не поняли ничего, пока не прибыли на место — верхом, вдвоем на мерине Катберта. Они приехали самыми первыми, часа за два до того, как остальные только еще начали собираться, и за четыре часа до казни. Так что на холме Висельников было пустынно, если не считать воронов да грачей. Птицы были повсюду. Они громоздились на тяжелой поперечной балке — этакой станине смерти. Сидели рядком по краю помоста. Дрались за места на ступеньках.
— Их оставляют, — прошептал Катберт. — Мертвых. Для птиц.
— Давай поднимемся, — предложил Роланд.
Катберт взглянул на него чуть ли не с ужасом.
— Вот туда? А если…
Роланд взмахнул рукой, оборвав его на полуслове:
— Да мы с тобой заявились на сто лет раньше других. Нас никто не увидит.
— Ну ладно.
Ребята медленно подошли к виселице. Птицы, негодующе хлопая крыльями, снялись с насиженных мест, каркая и кружа — ни дать ни взять толпа возмущенных крестьян, которых лишили земли. На чистом утреннем небе Внутреннего мира их тела вырисовывались черными плоскими силуэтами.
Только теперь Роланд почувствовал свою причастность к тому, что должно было произойти. В этом деревянном сооружении не было благородства. Оно никак не вписывалось в безупречно отлаженный механизм цивилизации, всегда внушавший Роланду благоговейный страх. Обычная покоробленная сосна из Лесного феода, покрытая белыми кляксами птичьего помета. Они были повсюду: на ступеньках, на ограждении, на помосте. И от них жутко воняло.
Роланд повернулся к Катберту, напуганный и потрясенный, и увидел на лице друга то же самое выражение.
— Я не смогу, Ро, — прошептал Катберт. — Не смогу я на это смотреть.
Роланд медленно покачал головой. Это будет для них уроком, вдруг понял он, но не ярким и радостным, а, наоборот, чем-то древним, уродливым, изъеденным ржой… Вот почему их отцы разрешили им прийти на казнь. И с обычным своим упрямством и молчаливой решимостью Роланд взял себя в руки, готовясь встретить это ужасное «что-то», чем бы оно ни обернулось.
— Сможешь, Берт.
— Я ночью потом не засну.
— Значит, не будешь спать. — Роланд так и не понял, при чем здесь сон.
Катберт схватил Роланда за руку и посмотрел на него с такой пронзительной болью во взгляде, что Роланд снова засомневался и отчаянно пожалел о том, что в тот вечер они вообще сунулись в западную кухню. Отец был прав. Лучше бы все жители Тонтоуна — мужчины, женщины, дети — умерли. Лучше уж так, чем вот это.
И все же. И все же. Это был для него урок — страшное «что-то», острое, зазубренное, проржавелое, — и Роланд не мог его пропустить.
— Давай лучше не будем туда подниматься, — сказал Катберт. — Мы и так уже все увидели.
И Роланд нехотя кивнул, чувствуя, как это ужасное и непонятное «что-то» потихоньку его отпускает. Корт, будь он здесь, влепил бы им обоим по хорошей затрещине и заставил бы взобраться на помост, шаг за шагом… шмыгая по дороге разбитыми в кровь носами и глотая соленые сопли. Может быть, Корт даже забросил бы на перекладину новенькую пеньковую веревку с петлей на конце, заставил бы их по очереди просунуть голову в петлю и постоять на дверце люка, чтобы прочувствовать все в полной мере. Корт непременно бы врезал им еще раз, если бы кто-то из них вдруг захныкал или с испугу напрудил в штаны. И Корт, разумеется, был бы прав. В первый раз в жизни Роланду захотелось скорее стать взрослым.
Нарочито медленно он отломил щепку от деревянного ограждения, положил ее в нагрудный карман и только тогда отвернулся.
— Ты это зачем? — спросил Катберт.
Роланду очень хотелось сказать в ответ что-нибудь бравое, типа: Да так, на счастье… — но он лишь поглядел на Катберта и тряхнул головой.
— Просто чтобы было, — сказал он чуть погодя. — Всегда.
Они отошли подальше от виселицы и, усевшись на землю, стали ждать. Где-то через час начали собираться первые зрители, большинство — целыми семьями. Они съезжались на разваливающихся повозках и везли с собой еду: корзины с холодными блинами, начиненными джемом из диких ягод. В животе у Роланда заурчало от голода, и он снова спросил себя: где тут достоинство, где благородство? Он даже подумал, что, может, достоинство и благородство — это очередная ложь, выдуманная взрослыми. Или это такие сокровища, до которых так просто не доберешься? Ему казалось, что даже в том, как Хакс бродил по чадящей кухне в своем перепачканном белом костюме и орал на поварят, и то было больше достоинства. Роланд сжал в кулаке щепку, которую отломил от ограждения на помосте. Рядом с ним на траве лежал Катберт с деланно безразличным лицом.
