Магнитные линии Земли пронизывали небо наподобие невидимых рельсов — по одному из них Джорджия их и вела. Начинало светать; они шли на высоте одной мили и делали шестьдесят миль в час, обгоняя машины на Гудзонской автостраде.
Внизу проплыл Нью-Йорк — каменный нарост, дышащий жаром, электричеством, токсичными газами. Они летели вдоль берега мимо Трентона и Филадельфии, то над морем, то над застывшими полями: скользили по температурным горкам, взмывали на восходящих струях, без запинки переходили из иссякшего течения в другое, свежее и упругое. Это была фантастика: Квентин представить не мог, что они когда-нибудь остановятся. Подумать только, какой он сильный, на сколько взмахов рассчитаны его железные мускулы. Ему настоятельно требовалось высказаться, и он заорал:
— Хонк! Хонк-хонк-хонк-хонк-хонк!
Все остальные с ним согласились.
Гуси в клине постоянно менялись местами, как волейбольные игроки при подаче. Для отдыха и кормежки садились на водный резервуар, на канал, на заболоченный пятачок пригородного парка (для гусей ошибки ландшафтного проектирования — настоящий подарок). Порой они делили эти ценные участки с другими гусиными клиньями; настоящие гуси, чуя в них постороннюю примесь, относились к ним вежливо, но с легким юмором.
Квентин не знал, как долго они летят. Иногда, видя знакомые географические объекты, он пытался высчитать время и расстояние: если Чесапикский залив на столько-то миль южнее Нью-Йорка, то с момента — какого, собственно, момента? — прошло X дней. Иксы и прочие неизвестные упорно сопротивлялись решению. Гусиный мозг не был создан для цифр и не интересовался тем, что эти цифры доказывали.
Достаточно продвинувшись на юг, чтобы почувствовать потепление, они летели все дальше. Миновали острова Флорида-Кис — пупырышки, едва торчащие над сплошной бирюзой, — потом Кубу. Дальше нормальным гусям лицензии уже не выписывают. Промелькнул Панамский канал; орнитологи внизу определенно дивились, глядя на одинокий косяк, и делали в журналах записи о необычайном явлении.
Прошли дни, недели, месяцы, может быть годы — кому это интересно? Такого умиротворения Квентин никогда еще не испытывал. Человеческое прошлое с Брекбиллсом, Бруклином, Джеймсом, Джулией, Пенни и деканом Фоггом исчезло из памяти. У него больше не было имени, да и личности тоже — зачем птице человеческие атрибуты? Ее дело — превращать насекомых и растительный корм в мышцы, жир, перья, в мили полета. Подчинялся он только стае, ветру и дарвиновским законам. И той силе, что направляла его по магнитным невидимым рельсам на юг, вдоль каменистого побережья Перу — справа Анды, слева синий простор Тихого океана. Никогда еще он не был так счастлив.
Теперь им, правда, приходилось труднее. Садились они все реже, и места их привалов становились все экзотичнее — их, видимо, подбирали заранее. Летя на высоте примерно полутора миль вдоль колючего гребня Анд, с пустым животом и натруженными грудными мускулами, он вдруг видел блеск далеко впереди, и стая слетала на затопленное футбольное поле или на бассейн заброшенной виллы какого-нибудь лидера «Сендеро Луминосо»,[20] где дожди почти уничтожили привкус хлора.
После долгой тропической интерлюдии снова начало холодать. За Перу потянулось Чили с колеблемыми ветром патагонскими пампами. Стая порастрясла жирок, но никто ни секунды не колебался, когда их самоубийственный курс пролег за мыс Горн и синий хаос пролива Дрейка. Невидимая трасса поворотов не предусматривала.
Игривая перекличка отошла в прошлое. На той стороне клина, напротив Квентина, горел мрачной решимостью черный пуговичный глаз Дженет. Заночевали они, о чудо, на дрейфующей барже с грузом кресс-салата, люцерны и клевера. Возникшие на горизонте серые берега Антарктиды все встретили не столько с облегчением, сколько с покорностью. Сесть было негде, гусиных географических названий они не знали — если какие-нибудь гуси и залетали сюда, назад никто из них не вернулся. Магнитные рельсы сходились в воздухе, как меридианы на донышке глобуса. Брекбиллсский косяк летел высоко над серыми волнами, ясно видными сквозь двухмильную линзу сухого соленого воздуха.
За береговой окантовкой из скал, где кишели непонятные птицы пингвины, начинался ледяной череп Земли. Квентин устал. Холод пронизывал его тело, одетое в одни только перья. Он уже не знал толком, что держит их в воздухе. Стоит кому-то упасть, все остальные попросту сложат крылья и канут в белый фарфоровый снег.
Рельс, по которому они следовали, гнулся, как прут лозохода. Он вел их вниз, и выбившаяся из сил стая послушно теряла высоту. Квентин уже различал в снегах каменное строение, аномалию этой безликой равнины. Оно принадлежало человеку; при других обстоятельствах Квентин, обгадив его с испугу, пролетел бы мимо и тут же забыл о нем, но оно явно задумывалось как конечная остановка.
Рельс уперся в одну из заснеженных кровель. На другой стоял человек с длинным посохом. Квентину очень хотелось улететь прочь, но усталость и магнитная логика пересилили.
В последнюю секунду его закоченевшие крылья поймали воздух наподобие паруса, собрали остатки кинетической энергии и смягчили падение. Он ухнул в снег и остался лежать. Разреженная атмосфера затрудняла дыхание, в глазах мутилось. Человек стоял неподвижно, ну да и хрен с ним. Пусть делает с ними что хочет — ощипывает, потрошит, фарширует и жарит, лишь бы отдохнуть еще хоть минутку.
Человек произнес бесклювым ртом односложное слово и стукнул по крыше посохом. Теперь в снегу под белым полярным солнцем лежали вместо гусей пятнадцать голых молодых особей гомо сапиенс.
Квентин очнулся, не зная, сколько проспал — сутки, двое? Плечи и грудь болели, на розовых корявых руках росли бесперые пальцы. Потрогав ими лицо, он вздохнул и смирился с тем, что снова стал человеком.
Все вокруг было белое: простыни, стены, жесткая пижама с завязками, железная койка, шлепанцы на каменном холодном полу. Выглянув в квадратное окошко, Квентин понял, что находится на втором этаже. Бугристое снежное поле под белым небом простиралось до самого горизонта, абстрактной и неопределимо далекой черты. Боже правый, во что он вляпался?
Надев поверх пижамы тонкий халат, висевший на двери, Квентин вышел и спустился по лестнице в тихий холл с деревянными балками. Помещение как две капли воды походило на столовую в Брекбиллсе, но атмосфера больше напоминала альпийский лыжный приют. Длинный стол с лавками занимал почти все пространство.
Квентин сел. Человек, сидящий на том конце, держал в руках кружку кофе и уныло смотрел на остатки плотного завтрака — светловолосый, высокий, широкоплечий, со слабым подбородком, водянисто-зелеными глазами и намечающимся брюшком. Халат на нем был гораздо белее и пушистее, чем у Квентина.
