Глава 7
Омовение души
На дворе у Ранкварта к Зорко тут же подлетел Андвар с расспросами, что ночью было. Зорко же допрежь всего испросил воды согреть да вымыться, а когда Андвар не унялся, сказал отроку, что разговаривать с ним не станет для его же пользы, покуда не вымоется. Андвар, должно быть, обиделся немного, но вида не показал. Не объяснять же сегвану, что всякое слово от того, кто недавно с покойниками якшался да обряда должного после того еще не сотворил, ранить может хуже всякой стрелы. Чем меньше слов с таким человеком скажется, тем целее будешь. У веннов, конечно, все от мала до велика это знали, а потому нарочно молчали. Андвару, видать, невдомек было, вот и пришлось обмолвиться: на молчание сегван молодой и вовсе оскорбиться мог.
Но про воду Андвар не позабыл: в котле большом работники скоро кипятка принесли, в бочку вылили и с холодной водою перемешали. Зорко выскреб и тело, и волосы, что кожа скрипела от чистоты и вся горела. Про одежу чистую Ранкварт опять не позабыл: на сей раз плотную суконную рубаху кунс пожаловал. Когда вылезал Зорко из бочки, чистый и умиротворенный, и уже к ручнику и одеже, на скамье лежащим, наклонился, выскочила вдруг из-за угла та самая девица рыжая с толстой длинной косой, Андвара сестра двуродная, с какой-то корзинкой. А Зорко исподнего даже надеть не успел! Девица его увидела да — нет чтобы испугаться или засмущаться! — прыснула в кулак, звонко крикнула что-то по-сегвански и дальше побежала.
До тризны оставался еще целый день — теплый, погожий, солнечный, хотя и ветреный предосенний день. На дворе Ранкварта у Зорко работы не было: свою работу он сладил еще вчера. И хорошо сладил. Знал об этом сам Зорко, видел Охтар, да и Ранкварт из вида не упустил. Едва Зорко подумал о хозяине, выйдя на главный двор, перед воротами, кунс пожаловал ему навстречу. Был он одет богато, как и всегда. Была на нем красная рубаха, шитая золотом и серебром, роскошная шапка меховая, широкий пояс с серебряными украшениями, темно-алые сапоги из тонкой кожи. Купец, хоть и на тризну, должен был одеваться так, чтобы за версту видно было, каковы его богатства. И покойнику в радость будет благоденствие сегванов, а не скорби да худые одежи. В руке у Ранкварта мешочек кожаный позвякивал.
— Вот ты где! — Кунс вроде даже улыбнулся, Зорко увидев. — С тех пор как пришли, тебя ищу. Где был?
— Тело омыть требовалось, — коротко пояснил венн.
Ранкварт кивнул, припомнив, должно быть, веннский обычай.
— Сегодня до тризны пусть Андвар тебя в Галирад проводит. К сольвеннским умельцам поведет и к вельхам, если успеете. Вот тебе за работу. — Он протянул Зорко мешочек. Был мешочек тяжелый. Столько монет сразу Зорко в жизни не видел, не то что не держал. Отнекиваться венн не стал, знал, что Ранкварт не уступит, только рассердится. Впрочем, память у кунса не короткая была.
— Знаю, не хочешь брать, — сказал он, вкладывая мешочек в руку Зорко. — Воля твоя: в Светынь выброси, первому встречному отдай. Считаю, до торга тебе дойти следует. Там краски. Дерево разное. Другие вещи редкие. Посмотри. Придешь домой с такими вещами, девицы мимо не пройдут, — не меняя выражения лица, договорил Ранкварт. — Андвар, проводи его, — бросил кунс как раз подоспевшему юноше.
— Благодарствую, Ранкварт-кунс, — поклонился сегвану Зорко.
— И тебе спасибо, — отвечал сегван, к немалому удивлению Андвара тоже неглубоко кланяясь венну. — Ты хороший кузнец. Кузнец своего золота и своего счастья. Удачного дня тебе.
Сказав так, кунс отправился по своим хозяйским делам, Андвар же был готов вести Зорко туда, куда наказал Ранкварт: должно быть, парня предупредили.
Глава 8
Пес в лавке диковин
— Ворота при Ранкварте делали, — рассказывал Андвар, когда они уже вышли в улицу и остановились, едва Зорко спросил про ворота. — Хальвдад-бонд их ковал с подмастерьями. Хальвдада в походе потом калейсы убили.
— Что ж его в поход понесло? — удивился Зорко. Другому сегвану он сказал бы что-то вроде «зачем же он в поход отправился» или «что же подвигнуло его на поход», но с Андваром можно было не церемониться. Парень много общался с сольвеннами и усвоил немало из их живой и порой развязной речи. Подвигами он кичиться любил, как и все сегваны, но презрения к иных племен людям в нем не было — как, впрочем, и в остальных сегванах вообще, а потому допускал и такие словечки в речи собеседника.
— Хаскульв-кунс пошел на Кайлисбрекку. На Кайлисбрекке много застывшего огня. Здесь тоже есть, и на сегванском берегу, но он маленький и его мало. На Кайлисбрекке — много. Калейсы торгуют застывшим огнем, но очень дорого, почти как шо-ситайнцы — шелком. В Шо-Ситайн ходить далеко и очень опасно, там меткие стрелки из арбалета. К калейсам ближе, и калейсы слабее. Хальвдаду не повезло.
Таких историй в сопровождении подобных рассуждений Зорко успел услышать великое множество: сегваны ходили походами во всякие земли, и отовсюду им удавалось уйти невредимыми, да еще с добычей. У веннов такой промысел назвали бы разбоем; сегваны считали его чуть не высшей доблестью. Защита родного очага стояла все же выше.
Спорить с Андваром Зорко больше не хотел, а вот что такое «застывший огонь» спросил.
— Сейчас на торг придем, покажу, — живо объяснил сегван. — Торг на этом берегу Светыни, на правом. А на левом все мастеровые живут: и сольвенны, и вельхи.
Дорогой больше говорил Зорко, рассказывая Андвару про то, как хоронили с почестями Хальфдира. Зорко, однако, успевал примечать, какою дорогой идут, чтобы, случись что, знать, куда бежать, а заодно и город рассматривал. Наметанный глаз умельца мигом выхватывал из вещей ту долю их сути, что была ближе всего живописцу. В сегванском конце все дворы были точь-в-точь похожи на Ранквартов, на всех непременно стоял длинный и узкий дом, где жили все обитатели двора, и второй дом, покороче, но повыше длинного и главного, двупрясельные. В таких домах селились неженатые еще воины. Пусть не в каждом дворе, а собралась здесь немалая сегванская сила. Украшены были дома все той же причудливой резьбой: воинами с мечами, конями, орлами да воронами, волками да чудищами. Изредка попадались прикрасы вида треугольного или зубчатые линии, но таких богатых украшений, как на обереге с крестом, что Ульфтаг-кунс носил, а еще на ошейнике кожаном.
Миновав сегванский конец, они вышли чуть ли не к самому крому — крепости кнеса. Стоял кром на правом, крутом берегу Светыни. У спокойной и накатистой в нижнем своем течении реки крутизна правого берега не была велика, да и высотой он не шибко превосходил своего левого брата, но сольвенны насыпали здесь целый холм, а второе кольцо стен, изначально бывшее первым, пока, как поведал Андвар, не возвели три десятка лет назад стены вкруг всего города, окружило двор кнеса. Терем кнеса, весь резной-расписной, надо всем Галирадом царил, паря своими луковицами в блеклой голубизне прямо над головами идущих повдоль рва Зорко и Андвара. Да, высокий холм был опоясан еще и рвом шириной в семь саженей, кой ров превращал его в остров. Мост, ведущий в кром, сейчас был опущен, а ворота распахнуты. Грозная стража в сверкавших на солнце кольчужных бронях, правда, не дремала. Врата были обиты позолоченными пластинами, где чеканены были главные боги сольвеннов и два дерева — дуб и береза, что растут на Ирии и своими корнями и ветвями пронизывают весь мир. Сквозь врата видны были хозяйственные постройки, выстроенные и изукрашенные так, что любой купец позавидовал бы, потом крутой всход на холм, а дальше терема. Еще — Зорко это знал от мимоезжих торговцев — на холме стояло капище, самое большое и почитаемое в сольвеннских землях. Говорили, что сам Гром спускался сюда на паре своих коней — белом и вороном, и здесь остался след от колеса его повозки. А еще Даж приходил сюда из неведомых краев, чтобы опять в неведомые дали уйти, и доставал из своего мешка разные полезные диковины: серп, топор и веретено — и дарил их людям. Вот с этого топора и начался Галирад. В те баснословные поры леса и болота тянулись от Дикоземья до самого устья Светыни, а венны и сольвенны еще не были разными народами.
