— Нет, — прервала ее Акашия. Она потерла руки, прогоняя неожиданный холод. — Я не могу. Павек — Герой Квирайта. Деревня верит в него. Они все потеряют мужество, если он уйдет — особенно если он уйдет в этот вонючий Урик, и не вернется. А женщину я осужу. Если я смогу открыть, кем она является на самом деле, он не пойдет за ней. Он останется здесь, в том месте, к которому принадлежит. Они все останутся здесь.
Кровать скрипнула, когда Телами уселась рядом с Акашией. У нее не было ни пульса ни дыхания, но ее руки оказались достаточно теплыми, чтобы прогнать холод.
— Наконец мы добрались до корня: Павек. Павек и Руари. Они оба знают, что случилось. Ты почти не в состоянии видить ни одного из них — или думать, что они могут уйти от тебя. Было бы намного проще, моя дорогая, если бы все герои Квирайта были бы мертвы: Йохан, Павек, Руари и Телами — все были бы похоронены глубоко в земле, где их никто не видит, но с любовью вспоминает.
Несмотря на все свои самые лучшие намерения, Акашия кивнула, и слезы унижения выбежали из ее глаз. Она сжала кулаки, сжала так сильно, что стало больно, настолько больно, чтобы боль затемнило лица со шрамами, которое она видела своим внутренним взором. — Он — Они выбрали мальчика. Они жалеют только его, — прошептала она. — А теперь они выбрали еще и эту… женщину, Матру.
Она смахнула слезы обратной стороной ладони, но они продолжали течь.
— Жалость? — Бескровная рука была тепла, но голос по-прежнему холоден и беспощадно честен. — О какой жалости ты говоришь? Никто не просил ее, никто и не давал ее. За стенами твоей хижины я вижу, как жизнь продолжается. Я вижу страсти. Я вижу любовь и дружбу там, где раньше не росло ничего. Но я не вижу никакой жалости, не вижу и людей, уставившихся в прошлое, которое лучше забыть.
— А я не хочу забывать. Я хочу мою жизнь обратно. Я хочу жить так, как жила раньше.
Это было глупое желание — жизнь невозможно повернуть назад — но честное, и Акашия надеялась, что Телами что-нибудь скажет. Она надеялась, что Телами найдет слова, которые заставят Павека и Руари остаться в Квирайте.
— Дай им уйти, — вместо этого сказала Бабушка. — Сломай стену в себе.
— Ничего не изменится, никогда не будет так, как было.
— Ничего не изменится, если ты сама не захочешь, чтобы что-то изменилось.
— Я не могу захотеть?
— А ты пыталась?
Она покачала головой и расплакалась, впервые за все это время, но не потому, что она пыталась и не сумела, но потому, что было так просто забыть, жить и смеяться как если бы ничего не изменилось — пока одно слово, или жест, или тень в уголке глаза не встряхивала память и она опять смотрела на черную маску Элабона Экриссара.
— Засмейся над ним, — посоветовала Бабушка, после того как старый призрак заглянул в ее мысли. — Побегай по нашим полям и рощам, понюхай наши цветы, и когда он появится — засмейся над ним. Покажи ему, что у него нет власти над тобой. Он сбежит, вот увидишь.
Еще больше слез. Каши глубоко вздыхает и задает самый больной, самый мучительный вопрос, — Бабушка, почему — почему ты дала ему свою рощу?
— Не я решала, — спокойно признался дух Телами. — Квирайт выбрал героя. И, в конце концов, мудрый выбор. Я там все запустила, Каши. Можешь ли ты себе представить, как кто-нибудь из нас двоих поднимает со дна пруда упавшие деревья или чистит поток? Мы бы провозились там вечность — но Павек! Этот мужчина рожден для того, чтобы переносить деревья и таскать камни через болото. Ты бы только посмотрела на него!
На мгновение Каши представила себе Павека, по колено в грязи, потного, ругающегося и всерьез намеренного вернуть рощу к тому, что должно быть. Она рассмеялась, и слезы исчезли.
— Ты не одна, — внезапно сказала Бабушка, и сначала Акашия ошибочно решила, что речь идет о философии, но потом и она услышала шаги за стенами хижины.
Телами исчезла прежде, чем Акашия успела сказать своему полночному посетителю, чтобы тот уходил. Опять чувствуя себя преданной и покинутой, Акашия выскочила за дверь, где два фермера Квирайта почтительно приветствовали ее. Мужчина держал в руке глиняную лампу, а его жена руку Матры.
— Она видела сон, — сказал тот, кто нес лампу. — Ночной кошмар. И мы тоже перепугались. Павек сказал, что он в хижине для холостяков, но мы подумали…
Некоторым людям не нужны ни заклинания и псионика, чтобы молчаливо передать свои мысли. Потерянное выражение глаз фермера, его отвисшая челюсть сказали все, что он хотел сказать, без слов.
— Да, я понимаю. — Она отодвинулась в сторону, чтобы Матра могла пройти. Со своими странного цвета широко-поставленными глазами — не упоминая того, что скрывала маска — лицо белокожей женщины было совершенно непроницаемо. Когда Матра скользнула через косяк двери так, чтобы не касаться ее самой, у Акашии создалось впечатление, что им обоим не слишком приятно находиться в такой ситуации. — Она останется у меня на остаток ночи. Павек — не самое первое место, куда надо обращаться в случае неприятностей.
— Дык не было никаких неприятностей, — настойчиво сказал фермер, хотя тут же исчез вместе с женой, и его лицо отчетливо говорило, что все его слова вранье.
Акашия постояла в дверях, глядя как они идут обратно в свою хижину, и все это время чувствовала чужую женщину за своей спиной. Настолько вежливо, насколько она могла, она закрыла дверь и привалилась к ней всем телом, не зная, что сказать. Матра решила проблему, заговорив первой.
— Это был только сон. Я не знала, что мои сны могут кого-то напугать. Ты сказала, что я должна идти в рощу. Что такое роща? Почему я должна идти туда? Мои сны, они кого-то пугают здесь?
— Нет, — со вздохом сказала Акашия, отрываясь от двери. — Не сегодня ночью. Слишком поздно.
Да, слишком поздно для рощи, при любых обстоятельствах. Голос Матры был какой-то неестественный. Ее челюсти почти не двигались, когда она произносила слова, а тон был слишком глубок и богат для такого узкого горла; и тем не менее только сейчас, слушая ее, Акашия поверила, что она живет в этом мире только семь лет. Как бы страстно ей не хотелось справедливости, Акашия не могла послать эту семилетнюю… девчонку в рощу.
— Садись, — предложила она. Она с удовольствием обвинила бы Бабушку в том, что та со своим мастерством псионика подстроила эту встречу, но, увы, виновата была только она сама и ее собственное вмешательство во все это дело. — Ты голодна? Или хочешь пить? Мы едим в общей столовой, но, если хочешь, я могу-Нет, не надо, благодарю тебя.
Конечно нет, сообразила Акашия, чувствуя себя дурой. Есть или пить означало снять маску. Роясь в воспоминаниях Матры Акашия обнаружила образ белокожей женщины — так, как она сама себя видит. Если это даже наполовину правда, все равно, это очень хорошая причина для маски, хотя даже такой внешний вид Акашию не волновал.
