Слушая речи монахов, Сунь У-кун все больше распалялся от гнева, поднимавшегося в сердце и доходившего до печени. Неукротимая злоба бушевала в нем.
– Ну и дураки же вы! – громко крикнул он. – Вы знаете лишь одно: каков злой дух-оборотень, а на что способен я, старый Сунь У-кун, вы и представления не имеете!
Монахи сконфуженно признались:
– По правде говоря, действительно не знаем.
– Тогда послушайте, сейчас я вам расскажу о себе, – с гордостью произнес Сунь У-кун.
Как-то раз я поднялся
На гору Плодов и цветов,
И мятежные мне подчинились
Драконы и тигры,
И в небесных чертогах
Затеял я буйные игры,
Напугав и священных архатов
И древних отцов.
Но лишь только мучительный голод
Проснулся в груди,
В тайнике Лао-цзюня
Две-три я похитил пилюли,
А замучила жажда,
Я выпил, лишь стражи заснули,
Чарок семь со стола
Императора неба Юй-ди.
Тут бессмертным сияньем
Глаза у меня засверкали,
И не черным, не белым огнем,
А огнем золотым.
Небеса омрачились тогда
Облаками печали,
И луна потускнела,
Закутавшись в траурный дым.
В золотых украшеньях, –
Не посох я выбрал, а чудо! –
Мне как раз по руке,
Не страшна с ним любая беда!
Я похитил его,
Ускользнув невидимкой оттуда,
Той же самой дорогой,
Какою проник я туда.
Так меня ль испугать
Кровожадностью демона злого?
Что мне оборотни!
Что мне происки дьявольских сил!
Что мне черти большие и малые!
Беса любого,
Ухватив, разорву пополам,
Сколько б он ни просил!
Задрожит и по норам попрячется
Свора их злая,
Не спасут их
Ни ноги, ни крылья, когда налечу.
Изрублю я коварных,
Сожгу непокорных дотла я,
Как зерно, истолку
И, как легкую пыль, размельчу.
Восьмерых я бессмертных
Могуществом превосхожу,[23]
Тех, что ездили за море.
Бросьте сомненья и страхи!
Я поймаю вам оборотня
И его покажу,
Чтоб вы знали меня,
Мудреца Сунь У-куна, монахи!
Монахи, насупившись, слушали Великого Мудреца, а сами думали, покачивая головами: «Ну и расхвастался этот лысый прохвост! Видно, неспроста!». Однако они не стали ему перечить и даже высказали свое одобрение к тому, что он сказал. Один только старый лама не удержался.
– Постой! – сказал он. – Как же ты собираешься ловить оборотня, когда твой наставник хворает? Как бы с ним чего не случилось, пока ты будешь биться с чародеем. Как говорится в пословице: «И не заметишь, как получишь рану». Смотри, затеешь с оборотнем драку, впутаешь в нее учителя – нехорошо получится.
– Да, ты прав! Совершенно прав! – ответил Сунь У-кун, спохватившись. – Я пока снесу холодной водицы испить моему учителю, а там видно будет.
С этими словами Сунь У-кун зачерпнул холодной воды, вышел из кухни и направился в келью настоятеля.
– Наставник! – окликнул он Танского монаха. – Выпей холодной водички!
Танский монах, мучимый жаждой, приподнялся, принял патру обеими руками и осушил ее до дна. Вот уж верно сказано: «Когда хочешь пить, капля воды кажется слаще нектара, когда снадобье верное, хворь как рукой снимет».
– Не хочешь ли поесть чего-нибудь, наставник? – спросил Сунь У-кун, видя, что Танский монах приободрился и глаза его оживились. – Может быть, рисового отвара принести?
– Что ж! Я с охотой поел бы немного, – согласился Танский монах. – Эта вода оказалась для меня живительной влагой, вроде пилюли бессмертия! – пошутил он. – Я почти совсем здоров.
– Наш учитель выздоровел, – громким голосом воскликнул Сунь У-кун, – просит рисового отвару.
Монахи засуетились, приготовляя еду. Одни промывали рис, другие раскатывали тесто, жарили блины, варили на пару пампушки, и вскоре наготовили еды на четыре или пять столов. Однако Танский монах съел лишь полплошки рисового отвара. Сунь У-кун и Ша-сэн отведали по одной порции каждого блюда, а со всем остальным справился один Чжу Ба-цзе, который набил себе полное брюхо. После трапезы убрали посуду, зажгли фонари, и все монахи разошлись, оставив наших путников одних в келье.
– Который день мы здесь находимся? – спросил Танский монах.
– Ровно три дня! – ответил Сунь У-кун. – Завтра к вечеру будет четыре.
– За три дня сколько бы мы успели пройти, – вздохнул Танский монах.
– Зачем считать? – остановил его Сунь У-кун. – Завтра же тронемся в путь!
– Вот это правильно, – обрадовался Танский монах. – Хоть я и не совсем выздоровел, а двигаться надо.
– В таком случае, – сказал Сунь У-кун, – позволь мне сегодня ночью изловить злого оборотня.
Танский монах сильно встревожился.
– Какого же еще оборотня ты вздумал изловить? – с неподдельным ужасом спросил он.
– В этом монастыре завелся хищный оборотень, – спокойно ответил Сунь У-кун, – вот я и решил избавить от него здешних монахов.
– Брат мой! – укоризненно произнес Танский монах. – Как можешь ты помышлять о поимке оборотня, если я не совсем еще оправился от болезни? А вдруг у этого оборотня чары окажутся сильнее твоих, и ты его не одолеешь, тогда мне останется лишь погибнуть, не так ли?
– Плохо ты обо мне думаешь! – рассердился Сунь У-кун. – До сих пор я на всем пути всегда одерживал верх над злыми духами-оборотнями. Видел ли ты хоть раз, чтобы я потерпел поражение? Стоит мне лишь приложить руки, как я сразу же выхожу победителем!
Но Танский монах продолжал отговаривать его.
– Брат мой! – умолял он. – Вспомни мудрое изречение: «Коль случай есть, ты бедным помощь окажи, а где пощады просят – пощади! Все лучше сердцем управлять, чем волю дать ему! Чем в спор пускаться злобный, достойнее сдержаться!».
Великий Мудрец, видя, что Танский монах всячески отговаривает его от намерения покорить злого оборотня, рассказал ему всю правду.
– Наставник! Вот что я скажу тебе. Оборотень поселился в монастыре и пожирает людей!
– Кого же он сожрал? – упавшим голосом спросил Танский монах, испугавшись не на шутку.
– Мы находимся здесь всего три дня, а за это время он сожрал уже шестерых послушников.
– Какой ужас! – содрогнулся Танский монах. – Недаром говорят: «Когда заяц помирает, даже лисица горюет!». А уж если животные горюют друг о друге, то людям само небо велело сокрушаться о погибших! Этот оборотень пожирает монахов. А я ведь тоже монах. Ладно, отпускаю тебя, только смотри будь осторожен!
– Об этом говорить не стоит! – обрадовался Сунь У-кун. – Мне бы только добраться до этого оборотня, – я с ним разделаюсь!
И, несмотря на поздний час, Сунь У-кун велел Чжу Ба-цзе и Ша-сэну зорко охранять Танского монаха, а сам, хихикая от радости, выскочил из кельи настоятеля и направился прямо к храму Будды. В небе сверкали звезды, но луна еще не взошла. В храме было совсем темно. Сунь У-кун раздул священный огонь[24], зажег хрустальные лампады и начал бить то в барабан, то в колокол. После этого он встряхнулся и превратился в подростка-послушника лет двенадцати. На нем была узкая рубаха из желтого шелка, а поверх – длинное монашеское одеяние из белого холста. В руках он держал «деревянную колотушку-рыбу», стучал в нее, а сам читал нараспев какую-то сутру. Прошло время первой стражи, но никто не появлялся, и кругом все было тихо. Наступила вторая стража, взошла луна в ущербе, и вдруг в храме послышалось завывание ветра.
