— Колбы Клемансо, — сказал я, — имеют основным назначением долговременное хранение крови. Как вы знаете, связанная древним словом кровь в них не портится.
Сагадеев ощутимо вздрогнул.
— Вы хотите сказать, Бастель, что истинная причина…
Он замолчал, оглушенный догадкой.
— Получается, — мрачно заметил Тимаков, — в случаях с другими семьями цель могла быть аналогичной.
— То есть, — оглядываясь на нас, произнес Сагадеев, — все эти приступы исступления, сумасшествия убийц вовсе таковыми не являлись?
— Полагаю, — сказал я, — многочисленные порезы должны были скрыть факт забора крови. И одновременно создать впечатление спонтанности убийства, отсутствия подоплеки.
— Хорошо, — качнулся Сагадеев. — Но для чего?
— Пока не знаю, — сказал я.
— Интересная картина, — взъерошил волосы Тимаков. — Сначала — Штольц. Затем — Иващин, через три месяца. Затем — Поляков-Имре, попытка нападения на государя, два покушения на вас, Бастель. И все ради крови?
— У Громатова «клемансину» не находили, — сказал я. — Видимо, успел отдать. С остальными… Николай Федорович, у Лобацкого же смотрели вещи?
— Да, — Сагадеев переменил позу. — Было несколько казначейских билетов в портмоне, там же деловое письмо, часы, два платка, двадцать копеек мелочью, коробочка с нюхательной солью.
— Колба?
— Нет, — тряхнул головой обер-полицмейстер. — Я хорошо помню. При мне досматривали, складывали в пакет. «Клемансины» не было.
Я задумался.
Не увязывалось. Если Лобацкий выполнял ту же задачу, что и пехотинец, колба просто должна была быть у него под рукой.
— А осколки?
— Там весь зал был в осколках. Извините, Бастель, если «клемансина» и разбилась, то этого уже не узнать.
— Тише! — Тимаков встревоженно поднял руку.
Что-то завозилось в лесной темени, зафыркало, надвинулось, раздвигая ветви, большое, пятнистое.
Я попробовал послать жилки наперехват, но едва не скрючился от слабости, поднявшейся мутной волной в теле. Сагадеев полез в кобуру.
Пятнистое, перебирая ногами, обошло кусты, подобралось ближе и оказалось поводящей ушами лошадью.
— Тьфу! — с облегчением сказал Тимаков и, встав, протянул ладонь. — Иди сюда, милая. Напугалась, да? Ну, иди, иди. Эх, сахару нет.
Он нащупал узду. Лошадь смирно потянулась за ним к карете, шлепая губами, словно жалуясь на судьбу.
— Ну-ну, — приговаривал капитан, — сейчас мы тебя запряжем. И поедем тихонько. Здесь уж, вишь, хозяин твой прежний лежит…
Мы с Сагадеевым смотрели, как они бредут, слившись в одно.
— Кто-то должен остаться, — сказал я.
— Наверное, я, — обер-полицмейстер вздохнул. — Начальник Левернской полиции в лесу, при трупах охранником. Где такое видано?
— Или Тимаков.
— Да нет, — Сагадеев поднялся с земли, отряхнулся. — Ему лучше с вами. Он и с кровью управляться умеет, если что.
Карета куском тьмы сдвинулась на фоне темного леса, скрипнули колеса.
— Сейчас мы, сейчас, — послышался голос Тимакова, — стой смирненько. Не видно ж ничего.
Сагадеев потоптался на месте.
— Вот ведь, ни просвета, ни огонька.
— Сыростью тянет, — сказал я. — Река близко.
— Да? — обер-полицмейстер поежился. — Не чувствую. Организм вроде такой, приученный…
— Вы действительно кровью совсем не пользуетесь?
— Честно? С детства не люблю. Вообще крови боюсь. Своей ли, чужой.
— Странно.
— Перипетии Благодати. А вы знаете, Бастель, что лучшие травники — низкой крови? А что лучшие лошадники?
— Ну, Николай Федорович… Помогите-ка, пожалуйста… — я вытянул руку вверх.
— Эксплуатируете вы меня.
Сагадеев сцепил пальцы на моем запястье. Рванул он так, что я на мгновение почувствовал себя овощем с грядки.
Всеми корешками — в ночное небо.
— Ох. Крепки вы.
Новообретенная земля разъехалась под каблуком. Я покачнулся, но устоял.
— Благодарю, — сказал Сагадеев.
По голосу чувствовалось, ему была приятна моя реплика.
— Майтуса поднесем?
— Поднесем, куда ж денемся. К карете?
— Да.
По следам пехотинца мы добрались до кровника. Сагадеев, пожалев меня, взял Майтуса подмышки, я поймал ноги. Но и они показались мне тяжелыми, будто две отсыревших колоды.
— Насчет лошадников, — с трудом выдыхая, сказал я. Верхушки елок клонились за плечами обер-полицмейстера то вправо, то влево. — Если кровью, то у меня и элефант в пляс пустится. И хоботом узлы…
— Не вихляйте.
— Как могу… Хоботом узлы свяжет.
Подтащив Майтуса к карете (сапогом — по выломанной дверце, по гербу), мы кое-как уложили его на сиденье в салоне. Вернее, укладывал Сагадеев. Я, согнувшись, стоял рядом, оказывая помощь лишь присутствием.
— Понимаете, Бастель, — обер-полицмейстер подобрал мой мундир, саквояж, несколько тючков, свалившихся с крыши, сунул бесчувственному Майтусу под бок, — кровью — это, конечно, хорошо. Только, кажется мне, слишком уж мы на нее полагаемся. Простые люди, они живее нас будут, сообразительней. У них к зверю свой подход, заимообразный.
— Не могу согласиться, — сказал я.
— А зря.
— О чем спор? — подошел, пыхнул цигаркой Тимаков.
— Запрягли? — спросил Сагадеев.
— Запряг. У одной там постромки срезал… Лошадка смирная. Так о чем спорите?
— Николай Федорович меня в свою веру обращает, — сказал я. — А поскольку меня сейчас хоть в гроб клади, то и возразить нечего.
— Да какая там вера! Так, соображения по крови…
Тимаков затянулся. Цигарка мигнула красным.
— Я видел, как кровью усмиряли, — сказал он мертвым голосом. — Сущая ерунда вышла, девчонка выбежала навстречу кортежу, глупенькая, шесть лет. Там кто-то из Иващиных ехал, в двух каретах с полумесяцем… И сначала ее, потом мужиков, которые попытались заступиться… Потом уже по деревне пошли, калеча, ломая людей направо и налево… Всех, какие только на глаза попадались…
— Я знаю этот случай, — сказал я.
Тимаков усмехнулся в темноте.
— А государь-император лишь пожурил.
— Это была Иващинская деревня.
— Ну да, низкая кровь. Не настоящие люди, — Тимаков отправил сыпнувшую искрами цигарку в полет к земле. — Ладно, ехать пора.
Он забрался на козлы, обозлившийся, одревеневший лицом. Рукавом сбросил со скамьи осколки разбитого фонаря.
— Вот я как раз об этом, — тихо сказал мне Сагадеев. — Кровью-то и людей можно. Как животных. Только у них еще память есть. И зло в душах.
— А что, лучше как в Европе, Николай Федорович? — устало спросил я. — Грязь, вонь, орды крестьян и кучка напыщенных корольков, ведущих между собой бесконечные войны? Они-то по какому праву правят?
— Есть еще эллины…
