Он вернулся к костру и, пока закипала вода в котелке, освежевал кролика. Вместе с последней банкой консервированных овощей из кролика вышло отличное рагу. Стрелок разбудил Джейка, а потом долго смотрел, как парнишка ест: отрешенно и сонно, но жадно.
— Завтра мы никуда не пойдем. Побудем здесь, — сказал стрелок.
— Но человек, за которым вы гонитесь… этот священник…
— Он не священник. И не волнуйся. Никуда он от нас не денется.
— Откуда вы знаете?
Стрелок лишь покачал головой. Просто он знал, что так будет… и ничего в этом знании хорошего не было.
После ужина он ополоснул жестяные банки, из которых они ели (опять поражаясь тому, как он небрежно расходует воду), а когда обернулся, Джейк уже спал. Стрелок вновь ощутил знакомые толчки в груди, будто что-то внутри то вздымается, то опадает — это странное чувство, которое он безотчетно связывал с Катбертом. Они были ровесниками, но Катберт казался намного моложе.
Его папироса упала в траву, и он носком сапога подтолкнул ее в костер. Потом он еще долго смотрел на огонь, на чистое желтое пламя, совсем не похожее на пламя от горящей бес-травы. В воздухе разлилась изумительная прохлада. Стрелок лег на землю, спиной к костру.
Откуда-то издалека, из ущелья, теряющегося в горах, доносились глухие раскаты грома. Он уснул. И увидел сон.
Сюзан Дельгадо, его любимая, умирала у него на глазах.
А он смотрел. Его руки держали — по два дюжих крестьянина с каждой стороны, — шею его стиснул тяжелый и ржавый железный ошейник. На самом деле все было не так — его даже не было там, на площади, но сон — это сон, у него своя логика и свои законы.
Он смотрел, как она умирает. Даже сквозь гарь и дым он различал запах ее горящих волос, слышал крики толпы: «Гори огнем!»… и видел цвет своего собственного безумия. Сюзан, прелестная девушка у окна, дочь табунщика. Как она мчалась по Спуску, и их тени — лошади и всадницы — сливались в единую тень. Она была словно сказочное существо из легенды, необузданная и свободная. Как они с ней бежали, держась за руки, по кукурузному полю. А теперь люди, собравшиеся у помоста, кидали в нее кукурузными листьями, и листья загорались прямо на лету, еще прежде, чем падали в пламя. «Приходи, жатва», — кричали они, заклятые враги света и любви, а где-то гаденько хихикала ведьма. Риа, так ее звали, старую каргу. А Сюзан чернела, обугливаясь в огне, ее кожа трескалась, и…
Она что-то пыталась ему прокричать?
— Мальчик, — кричала она. — Роланд, мальчик!
Он рванулся, увлекая за собой своих стражей. Железный ошейник врезался в шею, и Роланд услышал, как из его горла рвется скрежещущий, сдавленный хрип. В воздухе стоял тошнотворный сладковатый запах поджаренного мяса.
Мальчик смотрел на него из окна высоко над костром, из того же окна, где когда-то сидела Сюзан — та, которая научила его быть мужчиной, — сидела и напевала старинные песни: «Эй, Джуд», «Вольную волю большой дороги» и «Беспечную любовь». Мальчик стоял у окна, как гипсовая статуя святого в соборе. Его глаза были словно из мрамора. Лоб Джейка пронзал острый шип.
Стрелок ощутил, как из самых глубин нутра рвется сдавленный, режущий горло вопль, означающий начало безумия.
— Н-н-н-н-н-н-н-н…
Роланд вскрикнул и проснулся от того, что его обожгло пламя костра. Он сел рывком, все еще ощущая присутствие страшного сна про Меджис где-то рядом. Сон душил его, как железный ошейник, который сжимал его шею во сне. Когда он рванулся к Сюзан, здесь, наяву, он нечаянно попал рукой в гаснущие угли костра. Он поднес руку к лицу, буквально физически ощущая, как сон улетает прочь, оставляя только застывший образ мальчика, Джейка, белого как мел. Святого для демонов.
— Н-н-н-н-н-н-н…
Он вгляделся в таинственный сумрак ивовой рощи, держа револьверы наготове. В последних отблесках костра его глаза были похожи на две алые амбразуры.
— Н-н-н-н-н-н-н…
Джейк.
Стрелок вскочил на ноги и побежал. Луна уже поднялась в ночном небе горьким блеклым диском, и след Джейка был явственно виден в росе. Стрелок нырнул под первые ивы, перебрался через ручей, подняв брызги, и вскарабкался на другой берег, скользя по мокрой траве (даже сейчас его тело наслаждалось этим ощущением). Ветви ив, точно розги, хлестали его по лицу. Деревья здесь росли гуще и не пропускали лунного света. Стволы поднимались кренящимися тенями. Трава, теперь высотой до колен, била стрелка по ногам. Трава ласкала его, как бы приглашая прилечь, отдохнуть, насладиться прохладой. Насладиться жизнью. Полусгнившие мертвые ветви тянулись к нему, пытаясь схватить за голени, за cojones.[5] Стрелок на мгновение замер, вскинул голову и принюхался. Ему помогло дуновение ветерка. Мальчик, конечно же, не благоухал. Как, впрочем, и сам стрелок. Ноздри стрелка расширились, как у обезьяны. Он различил слабый терпкий запах — безошибочный запах пота. Он рванулся вперед, сквозь бурелом, ежевику и завалы упавших веток — бегом по тоннелю из нависающих ветвей ив и сумаха. Вперед. Задевая плечами древесный мох, цеплявшийся за одежду понурыми, мертвенно серыми щупальцами.
Он продрался сквозь последнюю баррикаду из сплетенных ивовых ветвей и выбрался на поляну, открытую звездам. Самый высокий пик горной гряды белел, точно череп, на неимоверной высоте.
На поляне был круг из черных стоячих камней. В лунном свете он походил на какую-то причудливую, фантастическую ловушку для диких зверей. В центре круга располагался каменный алтарь… жертвенник — очень старый, поднимающийся из земли на могучем плече базальта.
Мальчик стоял перед черным алтарем, дрожа и раскачиваясь взад-вперед. Его руки дергались, словно через них пропустили электрический ток. Стрелок резко выкрикнул его имя, и Джейк ответил ему неразборчивым возгласом отрицания. Лицо мальчика, похожее на бледное смазанное пятно и почти полностью загороженное его левым плечом, выражало одновременно и страх, и восторг. И было в нем что-то еще.
Стрелок вступил в круг камней, и Джейк закричал, отшатнувшись и вскинув руки. Теперь стрелку было видно его лицо, и он разглядел на нем ужас, и страх, и мучительное наслаждение.
Стрелок ощутил, как к нему прикоснулся дух — дух оракула. Суккуб. Его чресла наполнились жаром — нежным и мягким, и все-таки тягостным. Голова у него закружилась, язык как будто распух во рту и стал болезненно чувствительным даже к слюне.
Стрелок не знал, что его подтолкнуло, но, повинуясь порыву, он быстро вытащил из кармана полусгнившую челюсть, которую носил с собой с того дня, как нашел ее в логове Говорящего Демона на дорожной станции. Он не понимал, что делает, но это его не пугало — он привык повиноваться своим инстинктам. И они никогда его не подводили. Стрелок выставил челюсть перед собой, эту истлевшую кость, застывшую в доисторическом оскале. Указательный палец и мизинец свободной руки сами сложились рожками в древнем знаке оберега от дурного глаза.
