Пола его одеяния скрылась последней. Сигурд закусил губу, закрыл глаза. Звуки двора исчезли, растаяли, только сердце продолжало гулко биться о ребра.
— Раз, два, три… — Сигурд шевелил губами, отсчитывая удары.
Сквозь кокон тишины медленными, тягучими, будто сочащимися сквозь воду, звуками долетели чьи-то голоса. Кричали про пропажу коня, про козни дьявола, звали отца Ансгария, шептались о скором гневе короля. Какая-то женщина рыдала и исступленно молилась, кто-то говорил о Божьем провидении. Потом вспомнили о колдовстве.
Сигурд различал чужие речи глухо, как во сне. А затем звуки вернулись, рухнули на него оглушительным женским криком:
— Ведьма! Исчадье ада! Это она! Она виновата! Она всех нас изведет! Всех!!!
Бонд вздрогнул, оглянулся на крик.
Вопила Ингия. Она тискала передник на своем животе, корчилась, будто в коликах. За ее спиной неподвижным изваянием стояла княжна. Почуяв на себе чужой взгляд, Гюда вскинула голову, столкнулась глазами с Сигурдом, провела пальцами по щеке, будто убирая невидимую паутину.
Он вспомнил о шепотках, которые утром слышал подле пристройки, где она жила вместе с Ингией, о ненависти, которую княжна питала к болотной колдунье, о страхах Ингии и о красивой обнаженной женщине, примерещившейся рыжему слуге.
— Ты? — уставившись на княжну, тихо прошептал он. — Извести ее хочешь?
Над головами собравшихся зазвонили колокола. Запели, перекликаясь меж собой, заполняя звоном небо и глуша людские речи.
Княжна улыбнулась.
— Ты! — надеясь пересилить колокольный призыв к Богу, выкрикнул Сигурд. Не успевший далеко отойти рыжий слуга удивленно воззрился на него.
— Она! — Сигурд вытянул руку, указывая на княжну, подскочил к парню, затряс его за рукав, пытаясь объяснить:
— Это она увела коня! Ее ты видел ночью!
Парень вырвал руку, испуганно отстранился.
— Нет, — отрицательно покачав головой, громко произнес он. — Я видел не ее.
Ансгарий не пожелал судить ведьму. Он даже не вышел из своей кельи. Посланный за ним монах застал отца Ансгария на полу, на коленях. Он читал молитвы.
— Прости, брат Ансгарий… — начал было монах, но Ансгарий оторвал от пола худую жилистую руку и сказал:
— Я все знаю. Исчез подарок Людовика. Нам грозит гнев короля.
Монах был наслышан о божественных видениях брата Ансгария. Помнил, что, будучи воспитателем в монастырской школе, много лет назад отец Ансгарий во сне увидел смерть одного из своих воспитанников. Ансгарий не выходил из кельи, когда мальчик поссорился со своим другом и, получив удар грифельной доской по голове, скончался. Когда весть принесли Ансгарию, он уже молился за усопшего [51]. Поэтому нынешнему прозрению отца-настоятеля монах не удивился. Осенил себя крестным знамением, поклонился, спросил:
— Что делать с колдуньей? Люди винят ее.
— Кто винит, тот пусть и судит, — Ансгарий возвел глаза к потолку. — Божий суд настигнет каждого в свое время.
Монах все понял правильно: ведьму даже не стали связывать, просто окружили и нестройной толпой повели к городской площади. Напрасно Сигурд пытался обвинить Гюду, напрасно говорил о своей ночной вылазке — его не слушали. Симон, возглавивший шествие, отмахнулся от него, посетовав: "Козни нечистого смутили твой разум!" Гюда открыто расхохоталась: "Ты спятил, бонд!" Раненый Кьятви, которого бонд отыскал лежащим в одной из келий, молча выслушал его путаный рассказ, пожевал сухими губами и угрюмо произнес: "Нет, Гюда не стала бы этого делать". Все остальные попросту шарахались от бонда, как от умалишенного. Смирившись, Сигурд поплелся вместе со всеми на площадь. Пока шел, сомнения, роем кружившие в его голове, становились лишь сильнее. В самом деле, куда Гюда могла деть украденного коня, ведь его искали полдня и в монастыре, и в городе, и в деревнях вокруг города.
По пути толпа разрасталась — к монахам присоединялись любопытствующие бабы, ребятня и даже кое-кто из мастеровых, не занятых серьезной работой.
На площадь многократно возросшая толпа выплеснулась шарканьем множества ног и громким гулом. Узнавшие что к чему из слухов и сплетен, горожане окружили помост с позорным столбом посередине, к которому обычно привязывали преступников. Опираясь на руку одного из монахов, ведьма сама взобралась на помост, отряхнула испачканную по пути юбку, выпрямилась, обвела толпу спокойным взором. Бабы недовольно зашумели — колдунья им не нравилась:
— Наглая какая!
— И бледная, будто покойница.
— А зенки, зенки-то, как у кошки!
— Чертова девка, не иначе.
Женские голоса кружили над площадью, тянулись тонкими нитями к графской крепости, ползли к пристани, где стояли корабли.
Первыми на площади появились люди графа. Удивляться здесь было нечему — у правителя Гаммабурга в городе было много глаз и ушей. Конный отряд въехал в середину толпы, хлесткими ударами плетей разгоняя народ. Рядом с Бернхаром на гнедой кобыле гордо восседал его двоюродный брат в красной накидке и такой же красной шапке. Подле него на сером жеребце гарцевал рыжий Рагнар. Конунг эрулов заплел бороду в две косицы, забрал волосы под шапку, накинул на плечи короткий атласный плащ. Сам граф принарядиться не успел — на нем была та же рубаха, которую видел Сигурд во время подписания договора. Поверх рубахи Бернхар нацепил черную с желтым шитьем безрукавку, что совсем не подходило к его озабоченному лицу, серому от нежданно свалившихся хлопот. Красные пятна на щеках Бернхара говорили об избыточных возлияниях, припухшие глаза — об отсутствии сна.
Не успели конники окружить ведьму, как с пристани, с противоположной от крепости стороны, послышались гортанные выкрики. Горожане поспешно прыснули в стороны. Сигурд вытянул шею.
— Прочь, вши заморские!
Свистнул боевой бич, кто-то завопил от боли. Толпа хлынула в разные стороны, освобождая проход для воинов Бьерна. Первым шел сам ярл, по правую руку от него поигрывал рукоятью бича желтоглазый Харек, по левую, кутаясь в длинный плащ, шагал мальчишка Рюрик.
Неторопливо, словно исполняя некий обряд, урмане окружили возвышение, на котором стояла ведьма. Желтоглазый берсерк встал напротив конников, перебросил бич в левую руку, правой взялся за рукоять боевого топора. Бьерн подступил к коню Рагнара, взглянул на эрула снизу вверх, мотнул головой в сторону Айши:
— Это — моя женщина. Я забираю ее.
— Ее обвиняют те, кто дал нам кров и пищу, — возразил Рагнар. — Ее будут судить.
— Она принадлежит мне, как принадлежит мне мой меч, — сказал Бьерн.
— Не спеши обнажать оружие, ярл. — Рагнар понял намек, склонился, дружески похлопал Бьерна по плечу. — Верное слово часто решает дело лучше верного меча. Дай мне сказать, а потом делай то, что велит тебе честь рода.
