Отвернувшись от перил, Смайк мне улыбнулся.
— Знаете, в городе меня до сих пор считают букинистом с узкоспециализированным ассортиментом. Счастливым наследником и выскочкой с нюхом на раритеты и отличными связями с коллекционерами и охотниками, у которого в доме никогда не бывает больше ящика книг. — Внезапно на лице у него возникло странное выражение, которого я не смог разгадать. — Но здесь, внизу я совсем другой. Видите вон тот стеллаж? С первоиздадниями четвертого века? За любое из них я мог бы приобрести квартал Книгорода. Или купить и до конца его дней содержать политика. Или дать своему человеку пост бургомистра, финансировав его предвыборную кампанию. Разумеется, я этого не делаю.
— Разумеется, нет.
Я понятия не имел, куда клонит червякул, и только надеялся, что он скоро перейдет к моей рукописи.
— Нет, разумеется, я этого не делаю сам. Я поручаю это подставным лицам.
О чем он говорит? Мне стало не по себе.
Смайк пристально посмотрел на меня.
— Я скупаю не книги, а букинистические лавки целиком. Я оперирую огромными объемами книг. Я заваливаю рынок дешевыми предложениями, на корню уничтожая конкурентов, а когда они терпят банкротство, за бесценок забираю их магазины. Я устанавливаю арендную плату во всем Книгороде. Мне принадлежит большинство здешних издательств и почти все бумажные фабрики и типографии. Все без исключения чтецы Книгорода у меня на жаловании, и все обитатели Ядовитого переулка тоже. Я определяю цену на бумагу. Тиражи! Я решаю, какая книга будет иметь успех, а какая нет. Я создаю продаваемых писателей и снова их уничтожаю, как мне заблагорассудится. Я хозяин Книгорода. Я и есть замонийская литература!
Это что, шутка? Может, червякул подвергает меня какой-то проверке? Похваляется передо мной черным юмором?
— И это только начало. Из Книгорода я раскину сеть моих букинистических магазинов на всю Замонию. У нас уже есть филиалы в Гральзунде, Флоринте и Атлантиде, и смею вас заверить, дела идут блестяще. Не далек тот день, когда я буду контролировать всю книготорговлю и весь рынок недвижимости Замонии, а оттуда — лишь один небольшой шаг до политического единовластия. Видите, я мыслю масштабно.
— Вы, верно, шутите, — беспомощно отозвался я.
— Отнюдь. Не чинитесь, воспринимайте меня всерьез, потому что в одном вы должны мне поверить: это важно, особенно для существ вашего склада. — В его голос вкрались суровые нотки, от которых я поежился.
— Существ какого склада? — спросил я.
— Творческого! — вскричал Смайк, и это слово прозвучало так, будто он сказал «крысы».
— Боюсь, творцам больше других придется пострадать при моем правлении. Потому что я избавлюсь от литературы. От музыки. От живописи. Театра. Танца. Вообще всех искусств. От всего декадентского балласта. Я велю сжечь все книги в Замонии. Смыть все картины кислотой. Разбить все скульптуры, разорвать все партитуры. Музыкальным инструментам мы устроим гигантское аутодафе. Из скрипичных струн наплетем веревок для виселиц. И тогда воцарятся покой и порядок — вселенский покой и порядок. Тогда мы наконец вздохнем спокойно. И решимся начать с чистого листа. Освобожденные от бича искусства. Мы создадим мир, в котором будет существовать лишь реальность. — Смайк сладострастно застонал.
Если это не шутка, подумал я, то непременно репетиция какой-нибудь пьесы. Или приступ тяжелого помешательства. Судя по всему, это у них семейное. Глаза Хагоба Салдалдиана Смайка тоже ведь горели безумием.
— Можете себе представить, каким ясным станет наше мышление, если мы освободим его от искусства? — вопросил Смайк. — Если мы выметем из наших замусоренных мозгов шлаки фантазии? Сколько времени мы выиграем, чтобы позаботится о реальных вещах? Нет, разумеется, не можете. Вы ведь писатель. — Он почти выплюнул это слово мне в лицо. — Изничтожение искусств, разумеется, едва ли возможно без изничтожения всех художников. Об этом я очень сожалею, так как лично знаю уйму творческих личностей, и кое-кто среди них поистине приятные люди — даже друзья. Но нужно уметь расставлять приоритеты. — Лицо Смайка ожесточилось. — Да, друзьям придется умереть. Теперь вы спросите меня: кто готов возложить на себя такую вину? Неужели он не испытает укоров совести? Ответ безыскусен и прост: нет. В моем положении чувство вины — непозволительная роскошь. К счастью, оно все больше съеживается — это вполне естественный процесс.
Вот теперь с меня поистине довольно.
— Я бы хотел уйти, — сказал я. — Не могли бы вы вернуть мне рукопись?
Червякул сделал вид, будто не слышал моей просьбы.
— Единственным видом искусства, который я оставлю, будут трубамбоновые концерты, потому что на самом деле это никакое не искусство, а наука. Вы, вероятно, полагаете, что слышали вчера музыку. Должен вас разочаровать: это была акустическая алхимия. Затухающий гипноз. Музыка овладевает нами больше других искусств, и потому я просто обязан ее использовать. Попробуйте-ка стихотворением подвигнуть зал к танцу! Или к маршу. Не выйдет! На такое способна только музыка. Здесь, внизу, я обнаружил партитуры Доремиуса Фазолати, десяток его «Оптометрических рондо» и сразу распознал их возможности. Круговое расположение нот… Его теория сразу меня убедила, еще до того, как я прочел хотя бы одну страницу. Все движется по кругу, мой милый! При помощи трубамбоновой музыки нибелунгов мне удалось преобразовать музыку во власть. Ноты — в приказы! Инструменты — в оружие! Слушателей — в рабов! Вы думали, что внимаете музыке, но это были постгипнотические инструкции. Вчера мы заставили вас покупать книги, завтра вы, возможно, сожжете город. Мы могли бы приказать вам пожирать друг друга, и вы сделали бы это с радостью.
Сколь бы неприятной ни была ситуация, особого страха я не испытывал. Я считал, что, если завяжется схватка, вполне смогу дать отпор толстому червякулу, да и дорога назад мне известна.
— Не могли бы вы отдать мне рукопись? — еще раз спросил я, насколько возможно твердо и вежливо. Если он и сейчас не отреагирует, то я просто уйду и собственноручно переверну его лабораторию вверх дном, пока не найду ее.
— Ах, извините, пожалуйста, — сказал Смайк, снова превратившись в любезного хозяина. — Рукопись! Я слегка заболтался. — Он чуть подался вперед, тон у него стал заговорщицким: — Надеюсь, моя исповедь останется в тайне, не так ли? Мне бы очень не хотелось, чтобы что-то из сказанного здесь просочилось наверх.
У него явно не все дома, это очевидно. Из осторожности я кивнул.
Смайк снял с полки черную книгу, на титуле которой поблескивало тисненное золотом зловещее трикривье.
