— Вина, — потребовал герцог, хотя на столе и так стояли три пузатых кувшина.
— Я одинок, — вздохнул король, и глядя на тучи, набегающие на минуту назад еще ясное небо, повторил. — Я одинок. Первый министр на всякий случай опустил глаза на дорожку, усыпанную мелким желтым, почти золотым, песком. Песок этот везли издалека, с южного побережья Огасского моря. Граф Агайрон лишь дважды бывал в Оганде, и то — в столице, но он мог представить себе, как волны серо-голубого, уже холодного, не то что возле Ноэллана, моря накатываются на берег, золотой от горизонта до горизонта. Когда на песок падали капли дождя, первому министру всегда казалось, что он чувствует запах моря. Не далекого и невиданного Огасского — родного. Навье море, омывавшее берега Агайрэ, было совсем иным: туманным, холодным, неверным. Лишь две девятины в год оно унималось, вместо бурного негодования являя рыбакам настороженное молчание. Море напоминало о характере короля; а может быть — характер короля заставлял вспомнить о море.
— День за днем я несу на своих плечах все тяготы правления, и мне не с кем их разделить, — еще более определенно высказался Ивеллион.
— Любая девица Собраны сочла бы за счастье прекратить одиночество Вашего Величества, — ответил Агайрон.
— Девицы, — махнул рукой король. — Девицы бестолковы и шумны, но при этом себе на уме. Они думают только о себе…
— Ваше Величество, позвольте возразить, — поклонился первый министр. — Под вашим мудрым правлением в стране выросло немало и совсем других юных особ. Набожных, скромных и готовых полностью посвятить себя служению Вашему Величеству. С языка привычно слетали все подобающие обороты, обходиться без которых мог себе позволить только Гоэллон (да и тот в последнее время избегал тревожить мнительность короля излишней прямотой). Впрочем, герцог всегда был велеречив. Его манера выражаться округлыми оборотами, в которых смысл терялся за формой, всегда раздражала Агайрона, но к должности королевского предсказателя и советника подходила как нельзя лучше. Гадалки и шарлатаны-провидцы всегда изъяснялись туманно и расплывчато, опасаясь быть пойманными на очевидной ошибке.
— Что же, и вы знаете таких? — заглотнул наживку король.
— Да, Ваше Величество, — еще раз поклонился Агайрон. Лишний поклон спины не ломит, как говорили… впрочем, в последние годы спину ломило довольно часто, но и король, кажется, начал судить о надежности своего окружения по числу поклонов.
— Из девиц, известных своим послушанием и скромностью, а также красотой и отменным здоровьем, я могу назвать Мелинду и Монику Кертор, — после чего шансы керторок стать королевами, разумеется, сойдут на нет: первых названных Ивеллион отвергнет без раздумий.
— Керторские женщины шумны и необузданны, — не преподнес сюрприза король.
— Также много говорят о добром нраве и изяществе Виктории Меррес, племянницы маршала.
— С меня довольно и двух Мерресов, — фыркнул король. — Кабы третья не превратила дворец в плац… Агайрон вежливо улыбнулся королевской шутке, всемерно продемонстрировав восхищение изяществом юмора, и порадовался про себя, что Ивеллион не спешит с восторгом отзываться на упоминание фамилии маршала. Может быть, рано или поздно до него дойдет, что Алессандр — не тот, на кого следует полагаться, а его сын — и того хуже.
— Рафаэла Алларэ, племянница господина советника Вашего Величества. Весной она была представлена ко двору, и, помнится, Ваше Величество одобрительно отзывались о ней.
— Для алларских девиц я староват, не находите, Агайрон? — усмехнулся король.
— Ваше Величество находится в самом расцвете мужской силы и красоты, — бурно запротестовал граф. — Любая девушка будет счастлива оказаться рядом с Вашим Величеством. Король остановился и поковырял песок янтарным набалдашником трости, потом покосился на первого министра. Агайрон учтиво склонил голову под тяжелым взглядом выцветших голубых глаз. В последний год у короля почти всегда дрожали веки, и казалось, что он то ли собирается зарыдать, то ли разразиться гневным криком. Обычно случалось второе. Ивеллион кричал по поводу и без, кричал так, что ему мог бы позавидовать маршал Меррес, о луженой глотке которого ходили анекдоты. Впрочем, у маршала получалось солиднее. Орущий солдафон все-таки более естественное зрелище, нежели вопящий и размахивающий тростью король. С тростью Ивеллион не расставался несколько лет. Трости сменялись, добрая половина из них была сломана в гневе о садовые скамейки, столы и стены; Агайрон надеялся, что не о головы слуг. Последнее уместно в Тамере, но не в Собране. Впрочем, с лета Собрана начинала все больше и больше напоминать соседей-рабовладельцев, а король — тамошнего кесаря, злобного гнусного старикашку, считающего себя пупом мира. Нынешняя трость короля была из белого полированного дерева, с янтарной инкрустацией и рукоятью, выточенной из медово-прозрачного светлого янтаря. В рукояти темнели две не то травинки, не то веточки, одна короче другой. Перекрещиваясь, они образовывали меч, знак рода Сеорнов. Девиз королевской династии — «Верен себе!» — был выгравирован на золотом ободке, соединявшем рукоять и палку. Трость прислала в подарок к годовщине коронации Ивеллиона огандская королева Стефания.
Агайрон предпочитал разглядывать трость и думать о трости. Ему и самому давно хотелось завести нечто, на что можно опираться, особенно осенью, когда ветра с востока приносят сырость и хмарь, а суставы ноют не только ночью, но и днем. Останавливало его только нежелание выглядеть старым перед некоторыми дамами. Если точнее, то перед герцогиней Алларэ. В последнее время он слишком много думал о Мио, и даже заказал три кафтана из новомодного глазета. На сгибах благородная темно-синяя ткань отливала серебром. Во всей Собре только двое успели облачиться в подобные: министр и Реми Алларэ. Граф не сомневался, что советник расскажет сестре о неожиданной встрече у портного и о приятной беседе на тему новых мод и тканей. Думать о тростях и кафтанах было куда приятнее, чем о том, какой еще сюрприз преподнесет король, с таким тщанием несущий в одиночестве тяготы правления. Первый министр не сомневался, что Собрана еще не оскудела государственными мужами, с которыми эти тяготы можно разделить к вящей пользе для страны. Если вычеркнуть из списка приближенных маршала Мерреса, то остаются два советника — и пусть один из них проклятый Паук, даже он не станет ни своими руками, ни через дурные советы вредить державе, — казначей Скоринг, который, несмотря на возраст, еще вовсе не выжил из ума, и первый министр. Однако ж, король предпочитал действовать по своему разумению даже там, где разумения откровенно не хватало — в мыслях Агайрон мог себе позволить откровенность, угадывать крамолу по выражению лица первого министра Ивеллион еще не научился, — а потом жаловался на трудную участь и неблагодарность помощников.
