— Посмотреть бы, — сказал Черный.
— Всему свое время, — сказала Саша терпеливо. — Хочешь выезд — будет тебе выезд. Но только, когда окрепнешь. Мы не можем позволить, чтобы наш… единственный сфинкс подвергался опасности.
— Ты так и не ответила на главный вопрос, между прочим. Когда вы меня выпустите?
— Солнце, — серьезно произнесла Саша, — да ведь это не мне решать. Есть начальство, ему виднее. Могу только сказать, что прямой директивы тебя здесь удерживать никто не давал. А, значит, рано или поздно тебя выпустят. М-м?
Черный задумчиво кивнул. Уже что-то. Хотя надежда, разумеется, слабая. 'А вот пускай попробуют, — с мрачным удовлетворением подумал Черный. — Пусть только осмелятся. В землю вколочу. По ноздри'.
— Ну как? — спросила Саша. — Договорились?
— Ладно, — снисходительно проговорил Черный. — Скажи, нехай свой конверт хлебанный несут. Потружусь… на благо Родины.
— Вот умница, — одобрила Саша. — Ладно, пойду я… Тебе принести чего-нибудь?
— Дисков принеси в следующий раз, — попросил Черный. — 'Раммштайн' найди полную коллекцию.
— Ладно, — сказала Саша. — Все, что прикажешь. Пока!
Она взмахнула на прощание ладошкой и упорхнула. Черный заложил руки за голову и стал смотреть в потолок. Он смотрел в потолок очень долго, пока не пришел куратор и не положил конверт на прикроватную тумбочку.
Ну, что ж. На таких условиях можно и потрудиться. Черный дождался, пока уйдет куратор, пошарил под подушкой, вытащил плеер и аккуратно вложил наушники в уши. Плеер принесла ему Саша, она же обеспечивала его музыкой. Увы, вместо крохотного флэш-плеера Черному приходилось пользоваться громоздким и неудобным в обращении дискменом. Флэш-технологии всем хороши, кроме одного: прежде чем слушать такой плеер, надо в него что-нибудь закачать, а компьютера, сколько Черный ни просил, ему так и не дали. Зато в тумбочке росла стопка компакт-дисков.
Черный не глядя запустил руку в тумбочку. Что у нас выпало сегодня? Какие-то японцы. А, это те самые, которые в конце каждой строчки орут слово 'нинген'. В отличие от тысяч идиотов-поклонников Черный знал, что оно значит. С первого аккорда Черный ощутил легкое головокружение — таблетки подействовали в полный рост. Был в них, похоже, какой-то слабый опиат. Недаром самую зверскую боль они снимали в два счета. Черный содрогнулся, когда звук ударил по барабанным перепонкам — громкость, как всегда, была на максимуме — и, чувствуя, как по жилам течет разбавленный кровью анальгетик, взял конверт. Он подождал, пока вступит вокалист, и разорвал конверт, попав точно в такт музыке. Посыпались фотографии. Вот вы где у меня, паскуды. Десять штук, как с куста. Парочка на завтрак, пятеро на обед, трое на закуску. Ненавидеть — это очень просто, нинген. Аппетит приходит во время еды. Главное — начать, потом все легче и легче, и уже неважно, кого. Ненависть прибавляет сил, словно экстази, будоражит, как кокаин, делает свободным, как кислота, а главное — она всегда с тобой, нинген. Черный во все горло заорал слова припева, так, чтобы перекричать музыку в наушниках. Затем принялся хватать фотографии одну за другой. Он вглядывался в лица, скалил клыки, рычал и выл. Он выстроил их всех в ряд на одеяле, а потом глядел на них, слушая гитарный рев, исходя злобой, чувствуя себя бесконечно сильным, огромным, всевластным, хватал по одной и рвал в клочья. Вот ты, старый козел. Что ты сделал Отделу? Убивал стариков, насиловал малолеток, взрывал бомбы в метро? Да плевать. Ты простец, разменная монетка, вонючая падаль, нинген. Раздавлю. А ты, толстая харя — ты, наверное, проворовался? Как же, вижу, едва не трескаешься от жира, свинья, небось, попил крови, поел свежих мозгов — ад-ми-ни-стра-ция… В печку бы тебя, чтобы вшей прожарить в башке. Хорошо бы ты живым Отделу попался, чтобы они тебе яйца вырвали и сожрать заставили. Ты, и ты, и ты — не стоят ваши жизни ни хрена, как не стоили с самого рождения, и хорошо бы вам увидеть перед смертью, как дохнут ваши прыщавые сыновья и похотливые дочери. Я, Черный, великолепный хинко, ненавижу вас и желаю вам смерти. Вы мне за все заплатите, мрази. За ноги, за голову, за то, что подсел на эти поганые колеса, за то, что сижу здесь, как в тюрьме. За Тима, которого из-за вас убил. Из-за вас! Всех пущу в расход — в клочья, в кашу кровавую, в пыль. Одну Дину пощажу. Только Дина останется. Когда-нибудь так и будет. Ну, а пока — вот они, те, кто первые пойдут. Все, как на ладони. Ты, и ты, и ты, нинген. Иди к папочке, к папочке в когти. Кошки умеют ждать. Кошки умеют помнить.
Он долго рвал фотографии, кричал и пел, и не заметил, как сестра принесла обед. Только когда хлопнула дверь, перекрыв грохот в наушниках, Черный вздрогнул, выключил музыку и долго, долго сидел, глядя на клочья фотографий перед собой.
Потом он произнес шепотом:
— Дина.
Закрыв за собой дверь, Саша прижалась к стене спиной и некоторое время стояла, глубоко дыша, чувствуя, как под горлом колотится сердце. Великий Тотем, как же страшно-то. Опять выиграла, утихомирила этого зверя, заставила работать. Надолго ее не хватит. Ведь сначала было не так плохо. Черный дичился, отказывался верить в собственные способности, нервничал. Только на третью неделю он приступил к работе с фотографиями — осторожно, боязливо. Зато как он умел ненавидеть! Мягкому, незлобивому от природы Тимке не угнаться было за Черным… Самое главное, не показать, как я его боюсь, подумала Саша. Поймет, что притворяюсь — конец.
Тогда, увидев изломанное тело Черного под кирпичными грудами, она подумала, что Тим с его открывшимися способностями быстро добьет Черного — сам того не понимая. Много ли надо тяжело раненому? Откажет какой-нибудь медицинский аппарат, или выпадет из вены игла капельницы, или незадачливые санитары уронят носилки. Тогда-то появилась мысль, показавшаяся сперва сумасшедшей: соврать Тиму, сказать, что Черный умер. Тим — хороший человек, совесть не позволит ему ненавидеть мертвеца. Саша поделилась этой мыслью с Бобом, и тот, как ни странно, согласился. Правда, они еще не были уверены насчет возможностей Тима, догадка только-только начала складываться. Боб сказал — откроем правду, но потом, когда Черный оправится. Боб сказал — может, Тим не виноват, бывают же случайности. Он ошибался. Тим действительно был 'сфинксом', так в Отделе называли ему подобных. Саша понимала: если Тиму сказать, что Черный жив, Черному не поздоровится. И наоборот, если Черный узнает, что враг остался в живых, то наверняка постарается его прикончить. Сам Черный о своих чувствах к Тиму говорить избегал. Но все было ясно и без слов.
