— А ты веришь, — усмехнулся Гест, — что унаследовал срок жизни от Одина? — Посерьезнел: — Не знаю, почему мы двое стали такими, каковы есть. Загадка темна, не светлее той, почему все остальные обречены на смерть. Каприз Норны, воля богов? Именно ради разгадки добирался я до самых дальних концов земли — и еще в надежде найти других мне подобных. Видеть, как любимая жена сходит в могилу, а следом и дети… Однако нигде не сыскал я других, кого щадит время, и нигде не нашел ответа ни на один вопрос. Вернее, слышал слишком много ответов, встречал слишком многих богов. За рубежом взывают к Христу, но, если двинуться дальше на юг, его сменяет пророк Мухаммед, а на востоке верят в Будду Гаутаму, не считая тех мест, где считают мир выдумкой Брахмы или предлагают сонмище разных богов, призраков и эльфов, как в наших северных краях. И почти всякий, к кому я обращался, уверял, что только его народу открыта истина, а все прочие заблуждаются. Если бы однажды услышать слово, которое я ощутил бы хоть полуправдой…
— Не морочь себе этим голову, — заявил Старкад. Самоуверенность мало-помалу возвращалась к нему. — Жизнь все равно не изменишь и от судьбы не уйдешь. Все, над чем человек властен, — покрыть свое имя славой.
— Я все думал, думал, — продолжал Гест, — один ли я такой? Неужто мое бессмертие — проклятие, наложенное на меня за какую-то ужасную вину, которой я уже и не помню? Тоже вроде бы не отгадка. Странные дети рождаются не так уж редко. Чаще всего они немощные создания или уроды, но не может ли время от времени родиться жизнеспособная странность, как клевер с четырьмя лепестками? Может, мы, бессмертные, именно такой клевер? Нас, вероятно, очень мало. Да и те, что есть, в большинстве своем гибнут в войнах и от несчастных случаев раньше, чем замечают, что отличаются от других. Можно себе представить, что кто-то пал от руки соседей, когда те заподозрили в нем колдуна. Или был вынужден бежать, сменить имя, научиться скрывать свою сущность. Я, как правило, поступал именно так, редко задерживаясь длительно на одном месте. Правда, доводилось мне встречать людей, готовых принять меня как я есть, — мудрецов на Востоке или, напротив, совсем отсталых селян Крайнего Севера, — но и они не могли избавить меня от печалей, от бремени перегруженной памяти, так что, в конце концов, приходилось расставаться и с ними. А собратьев я не нашел, нигде, ни одного. Многие-многие следы я распутывал, иной раз годами, только все ни к чему. И вот, когда истаяла последняя надежда, повернул свои стопы к дому. По крайней мере, северная весна всегда молода. И тут я услышал о тебе…
Гест обошел вокруг костра и протянул руки к плечам великана.
— Моим поискам суждено кончиться там же, где они начались, — сказал он, не скрывая слез. — Теперь мы больше не одиноки, нас двое. Отсюда следует, что должны быть и другие, женщины в том числе. Будем искать их вместе, помогая друг другу, поддерживая друг друга, пока не найдем. Старкад, брат мой?
Воин долго стоял недвижимо, прежде чем выговорить:
— Все это… очень… неожиданно. Гест опустил руки.
— Верно. У меня-то было время все обдумать — я же пошел по твоим следам не вчера. Не стану тебя торопить. Времени нам с тобой, в отличие от других, не занимать — ни мне, ни тебе.
Старкад пялился в темноту.
— Думалось мне, — признался он, — что однажды я все же состарюсь и сделаюсь немощным, как Харальд. Если раньше не паду на поле брани, и я бы уж позаботился, чтоб так в случилось. Но ты говоришь, я останусь молодым навсегда. Навсегда!..
— Ноша, которая подчас казалась мне почти невыносимой, — отозвался Гест. — Но нести ее вдвоем станет легче. Старкад сжал узловатые кулаки.
— И что мы будем с ней делать, если вдвоем?
— Беречь свой дар. В конце концов, не исключено, что он достался нам от высших сил, и его носители отобраны для свершений, призванных изменить мир…
— Что ж… — В голосе Старкада прорезалось торжество. — Слава, которой не дано увянуть, и я сам живой, чтоб упиваться ею. Вокруг меня сплотятся военачальники, а я буду завоевывать королевства, основывать династии…
— Погоди, погоди, — вмешался Гест. — Мы, знаешь ли, все-таки не боги. Нас можно заколоть, утопить, извести голодом — в этом смысле мы не отличаемся ни от кого другого. Я прожил бессчетные годы, но лишь благодаря осмотрительности.
Старкад ответил на возражение надменным взглядом и бросил презрительно:
— Про тебя я все понял. А вот понял ли ты, что честь дороже?
— Я отнюдь не имел в виду, что нам надо прятаться. Удостоверимся в собственной безопасности, соберемся с силами, подготовим укрытие на случай невзгод. Затем постепенно можно и открыться людям, достойным доверия. Будут относиться к нам с почтением и трепетом — хорошо, но одного этого мало: чтобы повести людей за собой, им надо служить, отдавать им себя.
— Что мы можем отдать, пока у нас самих нет ни золота, ни драгоценностей, пока мы не собрали сокровищ, приличествующих бессмертным викингам?
— Мы того и гляди поссоримся, — нахмурился Гест. — Давай отложим разговор до утра, на сегодня хватит. Завтра, на свежую голову, и мысли появятся.
— Ты сможешь заснуть — после того что случилось?
— А ты разве не устал?
— Пожав добрый урожай, — зашелся Старкад смехом, не обратив внимания на то, что Гест поморщился. — Ладно, как скажешь. Спать так спать!
Однако и под навесом великан ворочался, бурчал что-то себе под нос, размахивая руками. Гест выскользнул наружу, нашел сухой бугорок возле самого ручья и решил вместо сна предаться медитации. Принял позу лотоса, привел себя в состояние покоя. Это далось без труда: он давно превзошел своих учителей-гуру из стран далеко на восток от Дании. Они учили дисциплине души и тела, он мог посвятить освоению этой науки не годы — столетия, хотя сомнительно, что без их уроков сумел бы вынести свой тернистый жребий. Как сложилась судьба этих учителей, собратьев по духу? Заслужили ли они, Надхья и Лобсанг, избавление от Колеса бытия?
А он сам — он заслужит? Надежды повязали его, и ему никогда не освободиться от этих уз. Означает ли это, что он предал веру? «Ом мани падме хум»[25]. Ни разу эти слова и никакие другие не проникли ему в душу — но не потому ли, что он сам этого не позволил? Если бы найти Бога, которому он мог бы вверить себя…
Однако по меньшей мере он, подобно философам древности, стал властелином своего тела и своих чувств. Скорее даже в этом он достиг совершенства, к какому они стремились. Сердцебиение и дыхание по его приказу стихли до степени, когда он перестал их замечать. Холод вроде бы уже и не касался его кожи; Гест слился с природой, с ночью — и со строками, которые сложились как бы сами собой:
