молчание. Внезапно он спросил:
— Кто-нибудь знает, что вы здесь?
— Простите? — Вопрос показался мне странным.
— Вы сказали, что знакомство с Арн-Сейлсом загубило мою научную карьеру. Однако вы сами, ученый, задаете вопросы, снова вытаскиваете все это на свет. Мне просто любопытно, отчего вы не проявили чуть больше осторожности. Вы не боитесь запятнать свою безупречную научную репутацию?
— Не думаю, что мой подход кого-нибудь смутит, — сказал я. — Книга об Арн-Сейлсе — часть более обширного исследования, посвященного трансгрессивному мышлению. Я вроде бы уже объяснял.
— А, ясно. Так вы многим рассказали, что едете ко мне? Всем вашим друзьям?
Я нахмурился:
— Нет, никому не говорил. У меня нет привычки рассказывать, куда я еду. Но не потому, что…
— Любопытно, — заметил он.
Мы глядели друг на друга со взаимной неприязнью. Я уже собирался встать и уйти, когда Кеттерли вдруг сказал:
— Вам правда хочется понять Лоренса и почему мы ему верили?
— Да, — ответил я. — Конечно.
— В таком случае нам нужно совершить ритуал.
— Ритуал? — удивился я
— Да.
— Тот самый, что…
— Тот самый, что открывает путь в лабиринт. Да.
— Что? Сейчас? — Его предложение слегка выбило меня из колеи. (Но не испугало. Чего тут было бояться?) — Вы его еще помните?
— О да. Как я уже говорил, у меня превосходная память.
— Я… э… Надолго это? А то мне нужно…
— Это займет двенадцать минут, — ответил он.
— О! Ну, о’кей. Конечно. Почему бы нет? — Я встал. — Мне же не придется принимать наркотики? Это как-то не очень…
Кеттерли рассмеялся тем же презрительным смехом.
— Вы только что выпили чашку кофе. Этого вполне достаточно.
Он опустил жалюзи. Взял с каминной полки подсвечник со свечой. Подсвечник был старинный, бронзовый, с квадратным основанием и выбивался из остальной обстановки — современной, минималистичной, европейской.
Кеттерли велел мне встать перед дверью гостиной, лицом к коридору, на месте, где не было мебели.
Он взял мою сумку — ту, где лежали дневники, указатель, ручки, — и повесил мне на плечо.
— Это зачем? — хмурясь, спросил я.
— Вам понадобятся ваши тетради для заметок, — ответил он. — Когда попадете в лабиринт.
У него своеобразное чувство юмора.
(Выводя эти строки, я чувствую, как на меня накатывает ужас. Я знаю, что будет. Рука дрожит, мне приходится сделать перерыв, чтобы унять дрожь. Однако тогда я ничего не ощутил, никакого зловещего предчувствия.)
Он зажег свечу и поставил ее в коридоре сразу за дверью. Пол в коридоре был такой же, как в гостиной: толстые дубовые доски. Я заметил темное пятно там, куда Кеттерли поставил свечу, как будто от воска, а внутри пятна — более светлый квадрат точно по размеру подсвечника.
— Сосредоточьтесь на свече, — велел Кеттерли.
Я стал смотреть на пламя.
Однако думал о темном пятне и светлом квадрате точно по размеру подсвечника. Тогда-то я и понял, что Кеттерли лжет. Свеча стояла на этом самом месте много-много раз, он совершал ритуал снова и снова. Он по-прежнему верит. По-прежнему думает, что может проникнуть в иной мир.
Я не боялся, мне было, скорее, забавно. Я начал сочинять вопросы, которые задам после ритуала, чтобы уличить его в обмане.
Он выключил свет. В доме стало темно, только на полу горела свеча и сквозь жалюзи пробивался оранжевый свет уличных фонарей.
Кеттерли встал у меня за спиной и велел мне не сводить глаз со свечи. Потом заговорил речитативом на языке, которого я прежде не слышал. По сходству с валлийским и корнуэльским я предположил, что это бриттский. Думаю, если бы я не разгадал его секрет раньше, то к этому времени точно бы догадался. Он декламировал с убеждением, с жаром, как будто безусловно верит в то, что делает.
Я несколько раз слышал имя «Аддедомар».
— Теперь закройте глаза, — сказал Кеттерли.
Я подчинился.
Он продолжил декламацию. Некоторое время я радовался, что разгадал его секрет, потом мне стало скучно. Кеттерли уже не говорил, а завывал по-звериному: звук начинался у него в животе, очень низкий, затем становился выше, громче, противоестественней.
Все изменилось.
Ощущение было, как будто мир просто остановился. Кеттерли умолк. Берлиоз оборвался на полузвуке. Я по-прежнему стоял с закрытыми глазами, но темнота за сомкнутыми веками стала другой — более серой. Воздух стал холоднее, сырее, как в тумане. Я подумал, не распахнулась ли дверь, но на это было не похоже, поскольку в то же мгновение оборвался лондонский шум. Вокруг меня волны разбивались о стены, глухой рокот гулко отдавался в колоссальном пустом пространстве. Я открыл глаза.
Перед мной вставали исполинские стены. Восемь мраморных минотавров нависали надо мной, омрачая своими громадами помещение, их мощные рога пронзали воздух, звериные морды были угрюмы и непроницаемы.
Я, не веря своим глазам, обернулся.
Кеттерли стоял в рубашке без пиджака, абсолютно спокойный и смотрел на меня с улыбкой, как будто я — исключительно удачно прошедший эксперимент.
— Извините, что не сказал ничего раньше, — улыбнулся он, — но я правда очень рад вас видеть. Здоровый молодой человек — как раз то, что мне нужно.
— Верните все обратно! — заорал я.
Он рассмеялся.
И смеялся, и смеялся, и смеялся.
Четвертая запись от Двадцать первого дня Девятого месяца в Год, когда в Юго-западные Залы прилетел Альбатрос
Я сидел, скрестив ноги, с Дневниками на коленях, передо мной были сложенные обрывки бумаги. Я чуть повернулся, боясь их забрызгать, и сблевал на Плиты. Меня трясло.
Я принес себе попить, а заодно тряпку и еще немного воды, чтобы убрать рвоту.
Я ошибался. Другой мне не друг. И никогда им не был. Другой мне враг.
Меня по-прежнему трясло. Настолько, что я не мог поднести к губам чашку с водой.
Когда-то я знал, что Другой мне враг. Вернее, это знал Мэтью Роуз Соренсен. Но, забыв Мэтью Роуза Соренсена, я забыл и это.
Я забыл, но Другой-то помнил. Теперь я понимал: он боится, что я вспомню. Он называл меня Пиранези, чтобы не произносить имя Мэтью Роуза Соренсена. Он говорил слова вроде «Шафтсбери» и смотрел, не пробудят ли они воспоминания. Я ошибался, когда сказал, что Шафтсбери — бессмыслица. Это слово, имевшее смысл для Мэтью Роуза Соренсена.
Но почему Другой помнит, а я — нет?
Потому что он не остается в Доме, а возвращается в Иной Мир.
Озарения приходили одно за другим. Голова как будто трещала под их весом. Я стиснул
