Так вот, дворянин как-то сдуру замешался в заговор против сына королевы Кунигунды и ее мужа.
— Помню. Это точно знаю.
— Рыцарь Олаф тогда был еще в чести, а покушение на короля каралось вельми строго. Квалифицированная казнь. Повесить, четвертовать, лишить мужественных признаков, вынуть у ещё живого внутренности и на костре спалить перед глазами изменника. Ну, даже со всеми прочими мятежниками так не поступили — смягчили участь. А этому сразу повелели голову отсечь. В шибко больших летах потому что.
— Понял.
— Погоди, не торопись. Был тогда обычай: отпускать преступника под честное слово и под залог свои дела доделать. А залог тогда не как сейчас, типа денежная гарантия или арестованный особняк: кто-то другой должен за него своей жизнью поручиться. Не вернется виноватый — невинный вместо него в петлю голову сунет или под меч положит.
Уже и не знаю, какие там такие дела были у дворянина, что так прижало. Серв и всем своим достоянием ручался, и знатных свидетелей хозяйскому слову искал — не соглашались судьи. Тогда он говорит: «Будь что будет. Себя самого на весы кладу».
— Как в древних балладах. Тиран Дионисий, крики «Постойте, я здесь, я не скрылся» и прочее.
— Ну, ты только не думай. Час в час — такой точности никто и никогда не требовал. Когда уже подходил крайний срок договора, а отпущенный с воли не являлся, гонцов рассылали во все стороны и дожидались еще с месяц. Невиновного казнить — это ж еще решиться надо.
Ну и бывает, кстати, так называемая заместительная казнь. Когда законники сразу соглашаются принять одну жизнь в обмен на другую. Родственник какой-нибудь или холостой приятель, не обремененный семейством и прочими обязательствами так, как настоящий фигурант. Однако и тогда приговоренный должен находиться рядом для наглядного урока, а потом его всё равно в темницу вернут и не отпускают, кроме как с родней повидаться, над имуществом надозреть или уж совсем с концами: если королевское помилование ему выйдет.
Власти явно догадывались, что здесь нечто похожее. И даже что марки, которые предлагались в залог, остались от покупки оружия бунтовщикам. И что дворянин по взаимному уговору не вернется, а побежит от нас куда подальше. Но всё-таки держали его оброчника пристойно, тем более платил он за себя чистой монетой. И казнить его тоже было надо образцово — чтобы напрасных мук не причинить.
Сроки, кстати, в законе были расписаны. И начальные, и крайние. И сколько после крайности еще терпеть полагается.
Вот этот прискорбный случай мне и выпал.
А это значит, кстати, что вместе с нами, тремя палачами, и тем, кто оглашает приговор, еще и главный судья поднимается. И все эти восемь пар глаз — на меня, такого еще молодого.
Место, кстати, тоже непривычное. Не в городе, не за стенами, как делали, когда предвиделось большое стечение народу и не хотели дурной приметы создать, а на поляне близ «Вольного Дома». Чтобы потом все хотевшие того могли с нами отпраздновать моё вступление в наследственную должность.
Ну, сработал-то я отменно. Не Торригалем, нет, тогда ещё один из дедовых двуручников у меня был. Свой меч заводить мне не было пока положено.
И вот — представь себе такое!
Как только голова слетела и начали мы тело укрывать, чтобы парни, помощники наши, его потихоньку убрали, — шевеление на том конце толпы. И продирается к нам — представь только!
— Тот самый раскаявшийся дворянин, — кивнул я.
— Знаешь, поначалу он и в самом деле хотел утечь от всех этих дел: уломал его, видишь ли, тот крепостной. Потом вроде как через третьих лиц себе или серву помилование хотел получить. Потом… Ходил кругами близ Вольного Дома и города, не решался ни того, ни другого сделать. В смысле того, что в город идти совсем уж боязно, а в нашу заповедную рощу как-то привольнее, что ли. Только времени из-за нас слегка не рассчитал. Не то подумал сначала.
— Ну и?
— Законник и говорит: хватит с правосудия одной смерти. Зачтём как замену во искупление. Одного в могилу с почестями, а вон этого — в темницу.
— Не надо мне такого искупления и послабления, — говорит дворянин. — Всю жизнь вольным духом дышал и что хотел, то и делал, а теперь и друга моего милого нет — ради меня и любви своей преданной умер.
Как судья услышал эти слова — вмиг помрачнел и кивнул нам. Два что там — мы и без того поняли. Жаль, второго раза так чисто не получилось — крестьянину мы без церемоний руки назад завели и на колени поставили, а знатного уважить потребовалось. Я его стоя взял, со спины, оттого и подбородок стесал напрочь. Но всё одно легкая была и эта смерть. Пристойная. Это много позже я разревелся. Дома.
— Погоди, предок. Я чего-то не понял. Вы зачем ему поддались, самоубийце этому?
— Миловались они двое. Голубились, понял? Ну, пока это на свет не вышло и во всех ушах не прозвенело, так ничего, а если взяться теперь пересуживать, так костер в тумане светит. За мужеложство. И ведь скажи — некрасивые были оба, почти старики, а ведь до самого конца в них это нетленным оставалось. Что с того, коли один всю жизнь только брал, а другой давал? Под конец сравнялись они.
— Дед, но ведь такие любить не могут. Похоть одна, говорят.
— А ты слушай больше. Эти-то как раз смогли полюбить, не чета многим законным супругам. Кто же ради одной похоти на верную гибель пойдет и мученическую смерть на себя накликает?
— Он к нищете ведь не привык, твой святой.
— Их обоюдным рачением и не пришлось бы. Дворянин, пока был в бегах, устроил имущество у дальней родни, по роду занятий — свободных купцов, им же и торговые связи передал. Я с ними потом виделся.
— А теперь вопрос на засыпку, как говорят в Рутене, — сказал я. — Зачем ты мне рассказываешь эти нудные старинные истории, когда я голову себе ломаю над хлебом насущным?
— Да чтобы аллегорически пустить твой хлеб по водам, так сказать. А прямо говорить — несолидно. Пускай с тобой этак молодые откровенничают. Ну, прощай, внучок, а то меня иные дела поджимают.
И он снова исчез — медленно и вроде как неохотно.
Размышление шестое
Совсем маленькой будет она, моя последняя сказка.
Не успел корабль отойти от Берега Женщин, как настиг его шторм, переломал или вынул из пазов вёсла, обрушил за борт мачту и поволок навстречу надвинувшемуся туману. Я так думаю, наколдовали этим двоим беду те жены, какие остались. Вряд ли пожелав им зла, просто в смятении чувств — а в подобном состоянии любая из нас поневоле становится ведьмой.
Вот и перебросило большую и неуклюжую лодку через границу обитаемых миров. Ну, конечно, оба — и Бран, и Альбе, — стояли на самом пороге погибели, иначе бы ничего у них не вышло. И, я так поняла, Филиппово деяние, которое он совершил в другое время и совсем в другом месте, не имело ко всему этому прямого отношения. Создавая мир — создаешь его и вперед, и назад по оси времени, да будет тебе это известно на будущее.
