— Да, дела… — Гвинс смачно плюнул в костёр, и тот оскорблено шикнул в ответ. — Что делать?
— Тебе же Гарви сказал. Работу. Твою, за которую тебе платят, — Толс невозмутимо строгал фигурку. — Или ты не слушал?
— Слушал. Да только, сука, спать мне потом как? Я же не тварь последняя, мне совесть уснуть не даст. Это же люди.
— Спать как? С уверенностью, что у тебя всё будет хорошо. А уснуть можно настолько спокойно и крепко, что тебе вряд ли понравится, Гвинс. Да и это неплохая прибавка к жалованию. Бери в постель кувшин вина и спи как младенец.
Тот не ответил, уселся у огня, сильно сжав подбородок, будто горло врага, и застыл. У костра тут и там пробегали шепотки.
— Гвинс, ты чего? — спросил заросший по глаза щетиной мужчина лет тридцати. — Они тебе что, родня какая?
— Нет, — глухо отозвался тот. — Просто это… Неправильно. Как ты так легко об этом говоришь, Килк? О чём ты думаешь?
— Гарви правильно сказал. Я думаю о Лори. О нашем сыне. О нашем завтра и о хлебе с мясом на столе.
— Ты думаешь, у этих нет своих Лори, своих сыновей? Теперь у них ещё и завтра маячит поганое. Они же на рудники идут. Выблёвывать лёгкие, в которых застыла пыль. На галеры, рвать жилы под свист кнутов. На юг поедут, убивать друг друга за ломоть плесневого хлеба под чей-то смех. Ладно, орки. Хрен с ними, эту грязь не жаль. Но это люди. Как ты и я. Со своими Лори и сыновьями.
— Так то не мои, — отмахнулся Килк. — Они пусть как-нибудь сами. Всех в сердце не удержать. Не выдержит и лопнет.
— Ты бы, Гвинс, послушал. Килк тебе дело говорит, — Толс вытянул ноги и спокойно потянулся. — К тому же выбора у тебя нет. Хорош парням голову своим скулежом забивать.
Сагри всунул ноги в чёрные зевы солдатских сапог и подошёл к Гвинсу. Мозолистая рука сочувственно легла на плечо.
— О чужих пекутся, когда самому беда не грозит. Не горячись. Оно, конечно, погано, но так почти всегда и бывает. И у тебя с этим, парень, нихрена сделать не выйдет.
Гвинс дёрнул плечом, скидывая руку. Сагри хмыкнул, хлопнул его по спине и пошёл в темноту.
— Всё. Посидели, и будя. Первая смена по постам.
Толс швырнул в костёр выструганную фигурку человечка, сыто рыгнул, и откинувшись на спину стал любоваться по-осеннему яркими звёздами.
На противоположном конце опушки обоз вставал лагерем. Отрывистые крики и удары топоров метались из одного края опушки до другого, рикошетом отскакивая от древесных стен. Сумрак густым киселём затапливал окрестности, обволакивая собой каждую травинку и веточку.
Но ещё не совсем стемнело, и Арди, засев в кустах, пристально разглядывала выдающийся на опушку лесной язык. С её позиции было совсем не видно лагерь, зато прекрасно просматривалось место, из которого располагающиеся на ночь люди были как на ладони. Почти весь день они с Адреем потратили на то, чтобы выбрать такие точки возле каждого крупного завала. Теперь оставалось только ждать.
Лук с натянутой тетивой стоял рядом, прислонённый к стволу дерева. Из земли у её ног странными пернатыми ростками торчали стрелы. Арди почти нежно поглаживала меч на своих коленях. Рука то скользила по прохладной стали клинка, то цеплялась за ухватистую рукоять.
Где-то в лесу стих монотонный стук дятла, и Арди замерла. Вскоре звуки ударов вновь загуляли по лесу, и девушка, выдохнув, продолжила гладить оружие.
Гладкий холод — шершавое тепло.
Туда — обратно.
Раз за разом.
Так странно. Сколько лет уж этому клинку? Только у неё он уже лет десять, если не дольше. А ведь, когда забирала у прошлого владельца, меч уже был не нов. Чаще оружие переживает человека. Если не хозяина, то его врагов точно.
Зачем он ей? Арди никогда не втыкала сталь в тело человека. Ну кроме того случая в трактире. Всегда только отпускала тетиву. Просто разжимала пальцы. Остальное делали случай и стрелы.
Это ведь не считается?
На мгновение в памяти вспыхнули факелы, беспорядочно пляшущие в ветреной темноте ночной дороги, засвистели стрелы и по ушам ударили испуганные крики. Хлопки тетивы где-то в ближайших кустах, её собственная рука, тянущая следующую стрелу. Ощетинившаяся оперёнными палками, как диковинный ёж, лошадь храпя валится на бок. Люди на дороге испуганно и бестолково мечутся.
Такая привычная и гладкая жизнь. И такая холодная.
Да, если бы справедливость существовала, Арди должна была висеть рядом с ними всеми. Один хлеб, одни схроны в лесу. Одни успехи. Один голод в плохой год и одна боль.
Одна на всех ветка.
Честно и поровну.
В лесу послышалось верещание белого стрепета. Пугливое и мелкое пернатое создание. Боится всего подряд и, едва почуяв малейшую опасность, улетает с громкими пронзительными криками. Мысли вернулись в прошлое русло.
Почему вспомнилась именно та ночь? Что в ней было особенного? Она не была ни первой, ни последней. Хотя после той ночи она всего несколько раз выходила на этот волчий промысел… И всё.
Арди горько поджала губы, вспоминая ощущения той ночи. Тогда в груди стало слишком холодно и пусто.
Стало страшно. Очень страшно.
Как-то чуть за полночь Арди выскользнула из лесного убежища с едой и горсткой монет. С луком и этим чужим мечом, с таким холодным и гладким клинком. За ночь она отошла достаточно, чтобы не боятся погони. Среди них всех не было ни одного равного ей в ходьбе по лесу.
Лёд в груди перестал обжигать. Стало чуть теплее? Жизнь перестала быть гладкой. Она стала шершавой. Как рукоять. Но теперь за неё можно держаться без страха прорезать пальцы до кости.
Одна ветка на всех… Слухи расходятся быстро, и как-то раз в задымлённом и пропахшем выпивкой трактире Арди услышала, что их всех поймали. Всех до единого. Кого не убили сразу, повесили чуть позже. Всех, кроме неё.
Жизнь и вправду стала шершавой. Последние пять лет она провела в дороге. Убегая от себя? Или догоняя?
За последнюю неделю её чуть не убили гоблины, не разорвал тролль, не сожрал сбрендивший кодапи… Не ради своей жизни. Не ради жизней соратников. Ради чужих людей. Ради селян. Еще и бесплатно, этот староста Гарон, скорее всего, не найдёт денег чтобы достойно заплатить. Может, она не плохой человек? Но оно того не стоит… Своя голова всегда дороже. Далур ещё этот. Голову в пекло готов сунуть ни за хрен собачий. Натура у него такая, или правда старый проступок искупает? Теперь и она ни за что своей шкурой рискует. Надо бы развернуться и уйти. И пусть селяне эти пропадут пропадом вместе с Кровобородами, Гароном, Толсом и всем этим сраным краем. Но она больше не чувствует льда в груди, будто делает что-то правильное. Так страшно, что однажды этот холод вернётся…
Рука нырнула под платок на шее и задумчиво погладила неровную кожу.
У основания вольготно вылезшего на поляну языка заверещал белый стрепет. Тряхнув головой Арди обратилась в слух и взялась за лук.
Дважды, с коротким промежутком. Всё ближе и ближе к поляне.
— Если это случайность, пусть земля меня проглотит, — одними губами прошептала девушка.
Земная твердь осталась недвижимой.
Потянулись минуты. Погода стояла безветренная, но отчего тогда та ветка шевельнулась? Совсем слегка, но намётанный глаз Арди засёк движение. Вот ещё одна, еще ближе к кончику языка.
Есть!
В почти переросших в ночь сумерках мелькнула маленькая фигура гоблина. Едва заметная на фоне травы и деревьев. Она прошмыгнула к кустам, таким удобным для наблюдения за лагерем, и так хорошо просматриваемым с позиции Арди.
Гоблин замер, разглядывая костры вдали.
«Неужели ты один? Плохо. Говорят, гоблины никогда не ходят поодиночке. Есть!»
Снова едва заметное колебание листвы, и к первому гоблину мягко скользнул ещё один.
Гоблины замерев смотрели на лагерь.
Рука легко выдернула стрелу из-под ног, нежно разгладила оперение и отряхнула наконечник. Посланница смерти привычно легла на тетиву. Лук по обыкновению нехотя позволил оперению стрелы замереть около уха Арди.
