Как ему может быть хорошо? Это невозможно! Она видела, что с ним творилось после фимиама, видела, каким он становился. Эти страдания невозможно было наблюдать без содроганий. Но Нелани выглядела беспечной и довольной. А Эше очень хотелось ей верить. Очень хотелось думать, что Сингур вдруг стал Сингуром — таким, каким был до Миаджана.
Кисть спелого винограда, лежащая на столе, словно вобрала в себя солнце. Девушка подошла, оторвала сочную тугую ягоду и положила в рот. Сладко.
— У тебя хороший брат, — сказала Нелани. — Просить принести.
Добрая. И наивная. Решила, что Эша поверит… Брат не догадался бы прислать ей ягод. Этот новый брат не умел проявлять нежность.
Шианка ушла, оставив в воздухе чарующий сладковатый запах гиацинтового масла.
Эша сложила золотые монеты стопкой, завернула в рогожу и убрала под матрац. Она будет ждать, когда вернётся Сингур. Вдруг вдали от Миаджана ему стало лучше? Она понимала: это самообман, но в глубине души надеялась на чудо.
Увы, Миаджан никогда их не отпустит. Такое уж это место…
Девушка вспомнила мёртвую тишину Миаджана. За все годы Эша ни разу не слышала птиц. Только ветер вверху да иногда едва различимый всплеск внизу. Вспомнила полуразрушенный ступенчатый храм, в котором они — рабы — жили. Их не приковывали и не охраняли. Бежать было некуда: подножие каменной громады уходило в чёрную маслянистую воду, туда, где плавали белые слепые черви. А ночами из глубины огромными мокрыми простынями поднимались на поверхность глянцевые чернолисты. Покачиваясь на водной ряби, они ждали беспечную жертву, чтобы спеленать её и утащить под воду… Да, здесь бежать было некуда.
Можно было перейти из храма в храм по стенам или соединяющим их галереям. Можно было. Но во влажном тёмно-зеленом полумраке — царстве мхов, лиан и срастающихся кронами деревьев — таились неведомые опасности. И люди-рабы держались как можно дальше от воды и зарослей, ближе к солнцу и небу, виднеющимся из-за тесно сплетённых ветвей. И лишь на плоской вершине храма можно было гулять без опаски и смотреть вниз, где колыхались лианы и чернела вода. Тут заканчивался крохотный мир людей.
В тот день, когда они впервые очутились в Миаджане, человек в одеянии цвета красной охры отвёл Эшу в просторную комнату. Там было большое окно, что в непогоду закрывалось циновкой, дверной проем без двери — тоже с циновкой, такие же циновки на полу, низкий стол, за которым можно было устроиться только на коленях, и диковинное приспособление в углу — подставка с мягким валиком и десятками свисающих до пола нитей, продетых в иглы.
— Тебя научат этим пользоваться, — сказал человек в одеянии цвета красной охры. — Рабы должны трудиться. А пока жди. Ты. Идем со мной.
Сингур успел бросить прощальный взгляд на сестру и ободряюще ей улыбнуться.
Его увели, а она сбилась со счета, сколько дней провела без него. Пока однажды брат не вернулся…
* * *
На жесткой циновке лежало обнажённое серое, в синих прожилках вен, тело. Непомерно большая голова с ввалившимися глазами и щеками, острым носом, тонкие, словно палки, руки и ноги, выпирающие дуги рёбер, обтянутые кожей. Эша с ужасом смотрела на мертвеца, зажав руками рот.
— Дитя, это твой брат. Неужели ты не узнаёшь его? Присмотрись, это он… — сказал человек в одеянии цвета красной охры. — За ним нужно ухаживать, иначе он умрёт. Тебе будут приносить жидкую маисовую похлебку. Пои его ею часто, но помалу.
Человек с глазами словно гвозди ушёл. А Эша осторожно приблизилась к истощенному человеку, по-прежнему не узнавая в нём Сингура.
Она поила его похлебкой, он глотал с огромным трудом, а когда смотрел на неё — в глазах не было узнавания. Маисовую похлебку приносили исправно. Брату постепенно будто становилось лучше, но он по-прежнему молчал. Эша ласково гладила его по холодному лбу, но Сингур лишь водил бессмысленным взглядом по сторонам. О, если бы Эша могла говорить! Окликнуть его, чтобы узнал родной голос… Никогда прежде она так остро не сожалела о своей немоте.
Так прошло десять дней. А потом снова явился лысый человек с мёртвыми глазами. На этот раз он был не один, с ним пришли двое мужчин — крепких и молчаливых. Они подняли Сингура вместе с циновкой и понесли прочь. Эша бросилась следом, но хозяин вскинул руку:
— Не сметь.
Тело сделалось каменным, неповоротливым. Эша осталась стоять.
А потом время потекло непонятно.
Рабыни, жившие в храме, собирались на его плоской вершине, расставляли станки и плели кружева, пока было светло. Эшу и трёх других девушек учили несколько женщин с погасшими тусклыми глазами. Говорили мало и тихо. Здесь не хотелось вести беседы: человеческие голоса звучали пугающе. Тёмно-зелёные заросли поглощали звуки, будто пожирали все, что делало людей людьми.
Одна девушка сошла с ума. Однажды начала кричать громко-громко, но глухо, словно в подушку, а потом забралась на каменный парапет и… прыгнула вниз. Никто ей не помешал. Никто даже не оторвал головы от работы. Только Эша встала, подошла к краю. Внизу в чёрной маслянистой воде билось тело, которое оплетали кишащие белые черви, длинные, словно веревки. Эшу замутило. А потом подошла старшая рабыня, влепила ей пощечину и ткнула пальцем в сторону стана.
Девушка вернулась к работе.
Миаджан что-то делал с людьми — будто выпивал из них чувства. Сонное равнодушие завладевало рассудком. К вечеру Эша забыла про спрыгнувшую рабыню. Она и про брата вспоминала всё реже. Её всё больше и больше увлекало снование тонкой иглы, завораживало переплетение нитей…
Но однажды она вернулась со своей работой в комнату с циновками, а там на полу скорчился Сингур. Он уже не был тощим, потому она его узнала. Сразу что-то всколыхнулось внутри, будто спало сонное равнодушие. Девушка бросилась к брату — он лежал на боку с закрытыми глазами. Эша принялась тормошить его за плечо и вдруг с ужасом отпрянула.
Вдоль позвоночника по спине тянулась безобразная широкая рана, раскрытая, словно зев, и там, под окровавленной кожей, шевельнулось что-то длинное, белесое, кольчатое…
Эша вспомнила рабыню, упавшую в воду у подножия храма… К горлу прихлынула тошнота.
* * *
Безобразная рана заживала плохо. Эша опять ухаживала за братом — сонное отчуждение покидало её, когда он был рядом. Сингур молчал и был как мёртвый, не открывал глаз, а сестра старалась не смотреть на его спину, где иногда в багровой плоти что-то подрагивало…
Она снова поила его маисовой похлёбкой. Он с усилием глотал. И не просыпался. Если, конечно, спал.
