— Забавно, ничего не скажешь, — пробормотал Геборий, разглядывая всадников.
Бодэн подался вперед и, поглядев на солдат, смачно плюнул.
— «Красные мечи». Защитнички имперских интересов.
Историк с нескрываемым любопытством обернулся к нему.
— Что, Бодэн, поносило тебя твое ремесло по белу свету? Может, и Аренскую гавань видел?
Разбойник с напускным безразличием пожал плечами.
— Пришлось. А потом, — добавил он, — в городе уже больше недели болтали об этих молодцах.
Ряды «красных мечей» зашевелились. Руки в кольчужных перчатках сжали оружие, остроконечные шлемы качнулись в сторону адъюнктессы.
«Тавора, сестра моя, неужели исчезновение нашего брата так сильно ударило по тебе? Неужели его прегрешения показались тебе настолько серьезными, что ты решила отомстить и ему, и всем нам? Но этого тебе показалось мало; ты захотела доказать свою безраздельную верность императрице, пожертвовав мамой и мною. Неужели ты не понимала, что любая дорога все равно оканчивается у врат Клобука? Маме повезло больше; сейчас она рядом со своим любимым мужем…»
Тавора бросила беглый взгляд на всадников, затем что-то сказала Тамбере. Помощница адъюнктессы послушно развернула свою лошадь в направлении Восточных ворот.
Бодэн в который уже раз хмыкнул.
— Выше нос! Час Алчущих кончился. Начинается «веселый час». Желаю вам дожить и до его конца.
Одно дело назвать императрицу убийцей и совсем другое — предугадать следующий ее шаг.
«Если бы только они прислушивались к моим предостережениям», — подумал Геборий, когда цепь арестантов тронулась и железо кандалов впилось ему в лодыжку.
Люди благородной внешности и утонченного воспитания в непривычных условиях всегда проявляли слабые стороны своей душевной организации. Они начинали призывать к милосердию и справедливости, вспоминали о незыблемости законов, без которых любое государство погружается в хаос. Для них это было проще, нежели оказать вооруженное сопротивление. Как ни странно, высокопарные слова разжигали ненависть бедноты куда сильнее, чем роскошное убранство домов.
Обо всем этом Геборий писал в своем трактате и теперь лишь горестно вздыхал, видя, сколь внимательно отнеслись к его словам императрица и ее новая адъюнктесса, желавшая быть совершенным орудием Ласэны. Чрезмерная жестокость ночных арестов, когда солдаты вышибали двери и вытаскивали своих жертв из постелей под вопли перепуганных слуг, стала первым и самым сильным потрясением для обреченной знати. Полусонных и полуодетых аристократов скручивали, заковывали в кандалы и заставляли стоять перед пьяным судьей и «присяжными» — сбродом, набранным с городского дна. Откровенная пародия на правосудие выбивала из жертв последние упования на уважительное отношение к арестованным. Она наглядно показывала, что никаких законов нет, а есть хаос и торжество низшей человеческой природы, опьяненной вседозволенностью.
Тавора хорошо знала мир, в котором выросла, знала слабые стороны родовой знати и беспощадно била по ним. Каждый час приносил обреченным новые потрясения и унижения. Что побудило новоиспеченную адъюнктессу быть столь жестокой? Ответа на этот вопрос Геборий не находил.
Как и следовало ожидать, столичная беднота с восторгом восприняла начавшиеся расправы над знатью. Сотни глоток выкрикивали здравицы в честь императрицы. Затем последовали тщательно подготовленные стычки. По аристократическому кварталу Анты прокатилась волна грабежей и убийств. Аресты знати не были поголовными; Ласэна намеренно оставляла пищу для глумления толпы и удовлетворения кровожадных инстинктов. Только напрасно чернь думала, будто ей теперь позволено верховодить в городе. Едва «выплески народного гнева» начали подходить к опасной черте, Ласэна распорядилась восстановить порядок. И все же императрица допустила несколько ошибок. Она воспользовалась случаем, чтобы расправиться с недовольными и вольнодумствующими и попутно зажать столицу в военный кулак. Империи нужно больше солдат, больше новобранцев, ибо только так можно защититься от вероломства аристократии, не оставляющей своих коварных замыслов. Конфискованного богатства вполне хватало для оплаты разбухающей армии. Однако этот решительный шаг, подкрепленный имперским декретом, обещал скорые вспышки жестокости в каждом большом и малом городе Малазанской империи.
Геборию вдруг захотелось сплевывать под ноги, как в юности, когда он обчищал карманы в Мышатнике (так назывался один из бедных кварталов Малаза — бывшей столицы империи). Надо же, в нем пробуждаются давние привычки! В те дни он очень не любил богатых. Наверное, тогда ему было бы приятно видеть ужас, застывший на лицах арестантов. Большинство из них так и оставались в нижнем белье, в котором их выволокли из постелей. Да и сами их лица покрывали не помада и румяна, а грязь сточных канав. Прислужники императрицы постарались унизить поверженную знать сполна, и им это удалось. Растрепанные волосы, потухшие взгляды, согбенные спины — все, как нужно разгоряченной толпе, которая собралась за стенами Судилища и жаждала расправы…
«Идем в народ», — мрачно усмехнулся Геборий, когда стражники древками копий заставили узников двигаться.
Адъюнктесса Тавора, застыв в высоком седле, следила глазами за цепью. Ее худощавое лицо напоминало маску с щелочками для глаз, тонкие, едва заметные губы были плотно сжаты.
«Клобук ее накрой, но ведь не могла же она родиться таким чудовищем!»
Геборий впился глазами в Тавору, ожидая увидеть на гладком ее лице хоть какой-то отблеск чувств. Может, злобное торжество или такое же злобное наслаждение. Но нет. Глаза адъюнктессы чуть дольше задержались на своей поверженной сестре. Она узнала Фелисину… и не более того. Потом взгляд скользнул дальше.
Впереди, в двухстах шагах от историка, стражники отперли Восточные ворота. И сразу же в старинную арку ворвался рев толпы, одинаково ударивший по караульным и узникам. Испуганные голуби вспархивали с карнизов, торопясь убраться подальше. Хлопанье их крыльев можно было принять за вежливое рукоплескание. Правда, Геборию подумалось, что только он один слышит эту шутку богов. Не удержавшись, он ответил на нее легким поклоном.
«Ну что, Клобук, сколько поганых тайн еще осталось у тебя в запасе? А ты, Фенир, божественный хряк? Хочешь узнать, что произойдет в ближайший час с твоим заблудшим сыном? Тогда не отворачивай морду. Зрелище стоит того».
Только не потерять рассудок. Что-то внутри Фелисины повторяло эти слова, как отчаянную молитву. По обеим сторонам улицы, в просторечии называемой Колоннадой, в три шеренги стояли солдаты. Но даже они не могли сдерживать беснующуюся толпу, которая находила бреши и торопилась учинить расправу над узниками. Фелисину бесстыдно разглядывали, словно она была коровой или лошадью, пригнанной на ярмарку скота. Чьи-то руки рвали на ней арестантский балахон, чьи-то кулаки остервенело молотили по ее телу, чьи-то губы выплевывали на нее комья слюны. Но разум все равно оставался ее внутренней защитой. А снаружи ее ограждали сильные, уверенные руки. Руки, которые вместо пальцев оканчивались гноящимися культями. И тем не менее эти руки толкали ее вперед, только вперед. Бывшего жреца Фенира не трогал никто. К нему даже не осмеливались прикоснуться. Вторым защитником Фелисины был Бодэн, чей вид устрашал сильнее, нежели зрелище разъяренной толпы.
