Я отважилась сказать полуправду.
– Среди вельмож есть такие, кто считает мою смешанную кровь недостатком. Но расисты существуют везде, мистер...
– О'Коннел, – представился он.
– ...мистер О'Коннел, – закончила я.
– Так вы считаете это проявлением расизма?
Мэдлин попыталась остановить меня, но я ответила, потому что хотела знать, как много ему известно.
– А что это, если не расизм, мистер О'Коннел? Им не нравится мысль, что какая-то грязная полукровка займет трон.
Если он теперь продолжит развивать тему, то будет выглядеть расистом. Репортер из "Чикаго трибюн" не может позволить себе выглядеть расистом.
– Это некрасивое обвинение, – сказал он.
– Да, – согласилась я. – Некрасивое.
Мэдлин вмешалась в наш диалог:
– Нам нужно двигаться дальше. Следующий вопрос.
Она указала на кого-то другого, немного нетерпеливо, но, в общем, она действовала правильно. Нам нужно было сменить тему. Хотя среди других тем были не менее болезненные.
– Правда ли, что полисмена чарами вынудили выстрелить в вас, принцесса Мередит?
Вопрос пришел от мужчины в первом ряду – смутно знакомого, как многие, кто часто мелькает на экране.
Сидхе не лгут. Наш национальный спорт – умение говорить околичностями. В принципе лгать мы можем, но тем самым навлекаем на себя проклятие. Когда-то за ложь изгоняли из волшебной страны. Правильным ответом на вопрос репортера было бы "да", но мне не хотелось так отвечать. Так что я попыталась увильнуть.
– Бросьте вы эту "принцессу", парни. Я три года работала детективом в Лос-Анджелесе и как-то поотвыкла от титулов.
Мне очень хотелось избежать вопроса о том, кто наложил чары на полицейского. Это было частью попытки дворцового переворота. Нам ужасно не хотелось признавать, что вельможа-сидхе заставил одного из охранявших меня полицейских напасть на меня.
Мэдлин превосходно поняла намек и вызвала нового репортера.
– Здесь сегодня настоящий парад бойцов сидхе, прин... Мередит. – Женщина улыбнулась, опустив титул. Я так и думала, что это им понравится. А мне не нужен был титул, чтобы помнить, кто я такая. – Вы увеличили охрану из опасения за свою безопасность?
– Да, – ответила я, и Мэдлин кивнула следующему.
Это был другой репортер, но он вернулся к больному вопросу.
– Что заставило полицейского выстрелить в вас, Мередит? Чары?
Я тянула паузу, пытаясь придумать ответ, но тут Дойл оставил свое место и подошел ко мне. Он наклонился к микрофону, весь словно черная статуя, вырезанная из одного куска мрамора: черный деловой костюм, черная рубашка с высоким воротничком, туфли, даже галстук – все одной и той же невообразимой черноты.
– Можно мне ответить на этот вопрос, принцесса Мередит?
По краям его ушей от мочек до острых верхушек сияли многочисленные серебряные сережки-гвоздики. Вопреки убеждениям всяких там псевдоэльфов с хрящевыми имплантатами в ушах острые уши Дойла выдавали его низкое происхождение, смешанную кровь, как у меня. Длиннющие черные волосы Дойла запросто могли бы скрыть его "уродство", но он почти никогда к такой уловке не прибегал. Сегодня волосы были собраны в обычную его косу. Маленький алмаз в мочке уха блестел прямо у моей щеки.
Почти все его оружие было также монохромно, как и одежда, так что разглядеть ножи и пистолеты, черные на черном, было нелегко. Он был Мраком королевы, ее убийцей на побегушках больше тысячи лет. А теперь он мой.
Я постаралась удержать на лице такое же непроницаемое выражение, как у Дойла, и не выдать облегчения.
– Прошу, прошу, – сказала я.
Он наклонился к установленному передо мной микрофону.
– Вчерашнее покушение на жизнь принцессы еще расследуется. Прошу прощения, но ряд деталей пока нельзя обсуждать публично. – Его низкий голос резонировал в микрофоне. Я заметила, как некоторые журналистки вздрогнули, и вздрогнули не от страха. До сих пор я не знала, что у него хороший голос для микрофона. Дойл, как и Холод, еще никогда не говорил на микрофон, но его это в отличие от Холода не смущало. Его вообще мало что смущало. Он был Мрак, а мрак нас не боится, это мы боимся мрака.
– Что вы можете рассказать нам о попытке убийства? – спросил другой репортер.
Я не совсем поняла, к кому из нас был обращен вопрос. Глаза этого репортера скрывали темные очки, но я поклялась бы, что чувствую на себе его взгляд. Я наклонилась к микрофону:
– Немногое, к сожалению. Как сказал Дойл, дело еще расследуется.
– Знаете ли вы, кто организовал покушение?
Дойл опять наклонился к микрофону.
– Прошу прощения, леди и джентльмены, но если вы станете упорствовать в вопросах, на которые мы не можем отвечать из опасения помешать внутреннему расследованию, пресс-конференцию придется закрыть.
Дойл хорошо повернул дело, вот только употребил неудачное слово: "внутреннее".
– Значит, это кто-то из сидхе околдовал полицейского? – крикнула какая-то женщина.
Черт, подумала я.
Дойл заварил эту кашу, он же и попытался все уладить.
– Сказав "внутреннее расследование", я имел в виду, что оно касается принцессы Мередит, потенциальной наследницы трона королевы Андаис. Вряд ли какое-то еще дело могло бы с таким же правом считаться внутренним, особенно для тех из нас, кто принадлежит принцессе.
Он нарочно попытался переключить их внимание на мою сексуальную жизнь. Гораздо менее опасная материя.
Мэдлин посодействовала ему, выбрав следующим репортера одного из таблоидов. Если кто и ухватится за тему секса вместо внутренней политики, то именно таблоиды. Наживку заглотили.
– Что вы подразумеваете, говоря, что вы принадлежите принцессе?
Дойл наклонился ниже, прикоснувшись ко мне плечом. Очень нежно и очень выразительно. Наверное, его жест привлек бы больше внимания, если бы не наш с Холодом недавний поцелуй, но Дойл знал, как обращаться с прессой. Надо начинать понемножку, оставляя себе место для маневра. Он начал учиться общению с репортерами только в последние недели, но, как и во всем, учился быстро и хорошо.
– Ради нее мы пожертвуем жизнью.
– Охранники президента тоже клянутся пожертвовать ради него жизнью, но они ему не принадлежат. – Репортер подчеркнул голосом слово «принадлежат».
Дойл наклонился еще ниже, с продуманной естественностью опершись на спинку моего кресла. Я оказалась будто в раме из его тела. Камеры взорвались вспышками, снова ослепив меня, и я позволила себе прислониться к Дойлу – частью ради картинки, а частью потому, что мне это нравилось.
– Видимо, я оговорился, – сказал Дойл, а мои рождественские краски засияли еще ярче рядом с его чернотой.
