…На жальнике, который прятался в рощице за городским тыном, Тамир с отцом пробыли до вечера. Колдун подправил холмик, окропил его кровью, словно не доверяя тому, кто по осени затворил матери путь в мир живых. Зарыл в могилу оберег с мудреным наузом, чтобы никто не смог Млаву поднять и потревожить.
И лишь после этого они с отцом долго стояли и молчали. Сыну было нечего сказать, а старику, который худым, костлявым плечом прижимался к молодому, налитому силой, говорить не хотелось. Он было решился вспомнить, каким Тамир был в детстве, но поглядел на его застывшее лицо и проглотил рвущиеся с губ слова.
Когда они возвращались назад и уже почти подошли к воротам, Строк вдруг, взял обережника за руку и заговорил:
— Ты прости, ежели что не так, сыночек. Может, обидно тебе, что Яську я пригрел?
— Да пускай живет, — отмахнулся колдун. — Ему защита, тебе подмога.
— Пойми, Тамирушка, — вновь заговорил отец, пытаясь объяснить сыну ход своих мыслей. — Стар я. Пекарню, вон, хотел совсем закрыть, не осталось силы на труд. А чужих нанимать боязно. Ум надо живой, острый иметь, чтобы за делом следить, чтоб не захирело, да не разворовали. А я, сам видишь…
Он виновато развел руками и продолжил:
— А Яська вроде свой — родня, да и один, как перст. Авось и сбережет дело родовое. Да и мне не так муторно жить. Вот закончишь служение, вернешься, будет, что перенять в оборот.
Колдун сперва даже не понял, о чем толкует собеседник. А когда понял и заглянул в выцветшие слезящиеся глаза, то слова, готовые сорваться с губ, примерзли к языку. Сколько было в Строковом взоре надежды! Не смог сын разуверить отца в обратном. А потому молча кивнул и сжал костлявое плечо. Не зачем старому хлебопеку знать, что служение Цитадели не закончить до самой смерти.
Вечером, дождавшись, покуда отец заснет, Тамир сдернул с сундука посапывающего Яську и потащил того на двор. Паренек от ужаса лишился голоса и беззвучно кричал, цепляясь за дверь. Решил, видать, что хотят его вышвырнуть на улицу, на потеху Ходящим. Но обережник безжалостно выдернул трясущегося мальчишку из избы, да еще пинком приободрил:
— Не блажи, — шикнул колдун. — Со мной не сожрут. Поговорить надо.
Малец отчаянно закивал и попятился обратно в дом.
— Да стой ты, дурень, — зло дернул его за ухо мужчина, не желая пускаться в долгие объяснения о том, что бояться нечего, поскольку защитные резы на подворье он обновил.
За шкирку мужчина выволок трясущегося паренька под старую липу, отвесил пару затрещин, чтобы перестал вырываться, и сказал:
— Слушай и вникай, бестолочь. Я через день уеду. Завтра поутру сбегаешь за посадником, скажешь: на Строковом дворе ждет его колдун. Пусть придет — дело до него есть.
— Господин, — залепетал мальчишка, у которого горели разом и затылок и ухо. — Дак он же меня и слушать не станет…
Перед глазами стали роскошные хоромы городского головы, к которым и подступиться-то было боязно. Да еще в вихрастой голове Яськи не укладывалось, что почтенный Хлюд — самый богатый купец Елашира — к кому-то явится по приказу, будто холоп.
— Как же я такое самому посаднику скажу?!
Но наузник не разделял его робости, лишь усмехнулся и ответил:
— Ртом.
В ответ Яська испугано икнул и в душе взмолился Хранителям, чтобы сын Строка побыстрее отбыл восвояси — в Крепость или еще куда, подальше отсюда только. В умишке же шевелилась тревожная мысль: "Такой прирежет и рука не дрогнет. А потом еще и поднимет". И мальчишке блазнилось, будто бы въяве он чувствовал страшную силу, которая волнами расходилась от этого молодого высокого мужчины. Вот только Тамир даже не заметил, какой жути, сам того не желая, нагнал на паренька, и продолжил говорить:
— Завтра, едва от старосты вернешься, весь дом от крыльца до охолупня отмоешь. И не приведи тебе Хранители хоть вершок пропустить. Удавлю, как кутенка. Чтобы к вечеру вся изба блестела. Впредь будешь держать все в чистоте, а за отцом моим ходить, как за родным. Одряхлел он, но на закате лет жить будет, как человек, а не как свинья в хлеву. В баню води каждую седмицу. Стирай. Хлебово готовь. Да пока он в разуме, проси, чтобы ремесло свое передал. Я уговорю его. Как помрет — дом и пекарня тебе отойдут. Посаднику скажу завтра. Но заруби на носу: узнаю, что слово худое отцу сказал, обворовал или хоть на оборот кончину его приблизил — живьем в землю зарою.
Обмирающий Яська кивал.
— Понял хоть, что я сказал-то? — беззлобно усмехнулся колдун.
Парнишка распахнул глаза, соображая. До него лишь сейчас стало доходить, что Тамир только что уступил ему — сироте — родовое ремесло, вкупе со всем родительским добром.
— Как же так, господин? Коли мне все достанется, ты-то что наследовать будешь? — залепетал мальчишка.
— Я все, что надо, унаследовал — кровь, плоть их да Дар свой. Остальное мне ну нужно. А необходимое — в переметных сумах уместится. Если еще вдруг сюда вернусь, думаю, отыщешь мне в доме лавку и куском хлеба не обнесешь. Ну… а обнесешь коли, так и я забуду, что тебе обещал, и сотоварищи мои не вспомнят, — усмехнулся он и, больше не говоря ни слова, отправился в избу спать.
Яська потрусил следом, наступая наузнику на пятки. Первый раз в жизни оказался он ночью вне стен дома, оттого и поджилки тряслись.
Не-е-ет, о свалившемся на голову богатстве лучше в тепле под одеялом думать. Правда, поперед того как мечтать, еще вспомнить надобно — как матушка дом прибирала, труд-то завтра немалый предстоит.
На следующее утро Тамир сварил похлебку из ячменя, мяса и чеснока. По избе плыл дивный дух. Даже Строк, обычно со стариковским равнодушием садившийся за стол, и тот оживился и поел в охотку. Но, едва Яська облизал ложку, как обережник посмотрел на него со значением.
Парнишку из избы, словно ветром сдуло. Только дверь хлопнула.
— Куда это он? — изумился Строк.
— За Хлюдом, потолковать мне с ним надо.
Старик в ответ приосанился и важно огладил бороду. Отцовское сердце наполнилось гордостью за сына. Сам посадник к нему явится! Жаль, Млава не дожила…
Украдкой смахнув слезу, Строк посмотрел на Тамира и вздохнул. Может и к лучшему, что мать не видит его. Сколько раз блазнилось отцу как возвращается сын, как входит в дом, как обнимает его. Родной, ласковый… А приехал мужик чужой. От Яськи, нет-нет, да услышишь слово ласковое, а этот, вон, молчит, словно камень. А ежели чего и скажет, то, словно крапивой стеганет. Злая наука стесала с приветливого, улыбчивого паренька всю радость…
Когда посадник постучался в дом, старый хлебопек уже начал подремывать, убаюканный тишиной и собственными путанными мыслями. И вот тебе, Хлюд, стоит в дверях: принаряженный, в новых портах, в скрипящих сапогах и хрустящей от чистоты рубахе. Городской голова отыскал глазами сидящего в дальнем углу под воронцом колдуна, поклонился в пояс и степенно произнес:
