– Вот что, – сказал себе Илья Ильич, – я ложусь спать, а там посмотрим, чем всё кончится. В бреду, насколько мне известно, спать ни у кого не получается. Иначе это будет не бред, а сон.
Спать и впрямь не получалось. Не отпускало нехорошее чувство, что, покуда он будет валяться сонным, серая пелена засосёт его и он уже не сможет выбраться даже в это жалкое существование. Не исключено, впрочем, что и впрямь почивающий вечным сном сном преходящим забыться не может.
Промаявшись минут десять, а быть может, и полвечности, ибо время тут не двигалось, Илья Ильич завозился на тепловатом ничто и запел нарочито фальшиво:
– Почивай в сладком сне, рай приснится тебе!.. А может, он и впрямь в раю? Чем-то окружающая вата напоминает облака, какими он представлял их в детстве... Ещё немножко, и он отыщет какой-нибудь престол и Саваофа, восседающего на нём в окружении ангелов. Хотя, будь так, его бы давно приволокли на Страшный суд и свергли в преисподнюю. И уж ни в коем случае не снабжали бы деньгами на дорогу.
Теперь Илья Ильич, насколько позволяло скудное освещение, рассматривал самого себя. Он не любил своего тела, за последние тридцать лет оно стало неприятным: дряблым, нездорового мыльного цвета. Оно слишком часто отказывалось ему служить, а последние пару лет мучило непрестанными болями. И теперь ничего не изменилось, только нытьё в правом подреберье исчезло и тугой чужеродный ком куда-то рассосался. И то деньги, как говаривали лет сорок назад.
И вновь мысли, движущиеся по кругу, обратились к деньгам, на которые здесь было можно покупать сосновые рейки. Илья Ильич достал третью копеечку, спросил, словно у живого существа:
– А одежонку, какую ни на есть, ты сделать можешь?
Положил монетку под ноги, подождал с минуту, вздохнул:
– Не получилось... буду покамест изображать нудиста.
Отыскал взглядом дальнюю вешку, покачал головой – потеряется палочка, как пить дать, – но вытаскивать её не стал, решив оставить метку неподалёку от места своей высадки. Похлопал ладонями по бокам, словно намеревался карманы найти на голом теле, выдернул вторую рейку и пошёл, стараясь никуда не сворачивать, хотя и знал, что в этой пустоте неизбежно начнёт давать кругаля.
На этот раз он считал шаги, загибая палец левой руки на каждый десятый шаг. Когда левая рука оказывалась зажата в кулак, а затем вновь растопырена в пятерню, – загибался палец правой руки.
Оставленная вешка быстро скрылась из глаз, вокруг тянулась пустая равнина. Лимбо! Больше всего это напоминало первый круг дантовского ада.
– Значит, так и буду блуждать, – сказал Илья Ильич, поудобнее перехватывая палку.
Он уже привычно разговаривал сам с собой, тем более что за последние годы ему частенько приходилось сидеть одному и беседовать сам-друг. Родных нет, во всяком случае – близких родных. Как там говорят на похоронах? Родные и близкие... Конечно, у Ильи Ильича оставались какие-то двоюродные и внучатые племянники, с которыми он в жизни не встречался. Сейчас их небось подняли по тревоге, и они озабочены похоронами. Поди ведь в крематорий стащат... Илья Ильич, достигнув определённого возраста, начал спокойно относиться к предположению, что когда-то придётся помирать, но мысль о крематории была ему неприятна. Хотя и кладбище тоже... – «добыча гробовых гостей», – стихи Бодлера казались сейчас особенно неуместными.
...Интересно, что будет с его библиотекой? Поделят, наверное, или распродадут. Кому сейчас нужны старые книги? Денег он наследникам не скопил, едва на поминки хватит, мебель и прочее барахло можно не глядя на помойку стаскивать. Только и есть что библиотека. И ещё квартира, конечно, хорошая, трёхкомнатная, в сталинском доме. А он последние бесплодные годы в ней один жил... Нет, была, конечно, Любаша, но она так и не переехала к нему, только иногда приходила ночевать, да в отпуск они старались ездить вместе. Самостоятельная женщина...
Любаша умерла уже десять лет как, и он нечасто вспоминал её. Чем можно вспоминать женщину, совместная жизнь с которой так и не сложилась? Как вместе спали? В восемьдесят лет такое вспоминать уже неинтересно. Вот и получается, что прожил жизнь один. Были бы внуки, была бы цель в жизни, а Илюшка вот оплошал в проклятой Африке.
Илья Ильич остановился, прищурившись, вгляделся в смутную даль. Что-то там было. Словно белое летнее облачко среди хмурых ноябрьских туч, оно не имело определённой формы, но выделялось чистым цветом, какого не встретишь поздней осенью.
Выдёргивая ноги из мягкой пустоты, Илья Ильич заспешил вперёд. Сразу стало тяжело идти, все восемьдесят прожитых лет вселились в дрожащие колени и грудь, которой не хватало воздуха.
«Куда бегу? – подумал Илья Ильич. – Если я помер, так впереди всё равно вечность, успею куда угодно. А если жив, то и поберечь себя надо...» Белое приближалось. Уже можно было различить человеческие фигуры, странно неподвижные, а рядом не строения даже, а скорее декорации. Да, больше всего это напоминало именно старые декорации. Колонны, дорические или ионические – кто их разберёт? – торчали ввысь, ничего не подпирая, белые неживые деревья напоминали фикусы из цветочного магазина, и человеческие фигуры казались алебастровыми статуями. Впрочем, нет, не человеческие... Это были ангелы! За спиной у каждого топорщились декоративные лебедячьи крылья. Всё это до идиотизма напоминало придуманный им полчаса назад бред.
Под ногами наконец-то появилось твёрдое, что-то вроде брусчатки, Илья Ильич от неожиданности споткнулся и едва не упал. Выручила рейка, намертво зажатая в кулаке.
Сомнений не оставалось – перед ним был рай! Вернее, искусно выполненный макет рая размером, вероятно, чуть более полгектара. Тутовник вперемешку с яблонями, коленкоровые цветы на клумбах, дурацкие колонны и ангельские чучела с пальмовыми ветвями, арфами и обоюдоострыми тевтонскими мечами, зажатыми в кулаке. В самом центре этого садика Илья Ильич, как и ожидалось, сыскал облако с резным креслом на верхушке и восседающего на этом кресле господа. Так же как и всё окружающее, господь был бел и ненатурален.
Оскальзываясь и помогая себе рейкой, Илья Ильич вскарабкался на облако, приблизился к макету вседержителя, ухватил за ухо. На святотатство никто не отреагировал. Вернее, отреагировало ухо, оно отломилось, вниз посыпался сероватый порошок.
– Тьфу ты, пропасть! – огорчился Илья Ильич. – Не успел оглядеться, а уже ломать начал, вандал... Я думал, он хотя бы из папье-маше, а тут вообще какая-то труха. Вот как теперь чинить?
Наклонился, набрал в ладонь порошка, поплевал, стараясь замесить что-то вроде теста, которым можно было бы приклеить богу ухо. Ухо не приклеивалось. Господь смотрел на происходящее с улыбкой всепрощения под грозно нахмуренными бровями. Совершенно дурацкое сочетание, очевидно, того, кто строил обветшалую декорацию, ничуть не интересовала достоверность.
