И вот теперь многоводная река подхватила варяжскую ладью и неспешно понесла на юго-запад. В пору было разочароваться, – никакой разницы между Ниен и родным Волховом Волькша не видел. Та же темная вода, те же болотистые, поросшие тростником берега. И все-таки это была Ниен – река, по берегам которой жили почти все сущие языки Гардарики.
Волкан махал рукой людям в рыбацких лодках и на прибрежных плесах. Они дивились необыкновенной приветливости варягов и поспешно выкрикивали пожелания счастливого пути. Сын Годины отвечал им на их же наречиях, чем повергал их в еще большее изумление: редкий северянин разумели какой-либо язык кроме родного.
– Ты что, понимаешь это птичье пинькание? – спросил его Хрольф.
– Ну, так… Самую малость, – поскромничал Волькша. Под насмешливым взглядом шеппаря как-то неуютно было сознаваться в том, чем еще несколько дней назад парень гордился: – А что?
– Ничего, – ответил свей.
За время мелких набегов на северо-восточные берега Восточного моря Хрольф и сам выучил несколько сумьских слов. Недаром же его любимой невольницей когда-то была белотелая, большерукая саамка.[49] Но он всегда произносил чужеродные слова так скверно, что иной пленник хихикал над ним, даже под страхом наказания. Венедский же парень говорил на языках Ингерманландии чисто и без запинки. Это могло пригодиться,… если, конечно, Хрольф передумает и не продаст его в фольки…
Шеппарь смотрел на Волькшу в упор и ждал от него каких-никаких рассказов. Ведь не просто же так его и рыжего верзилу преследовали слуги венедского князя. Но Годинович помалкивал и, памятуя давнишний урок своего отца, глаза не прятал, но и прямо в лицо не пялился.
В это время река начала петлять, забирая все больше к западу. Обогнув лобастый мыс, напротив которого в Ниен впадала игривая быстротечная речушка, стремнина поиграла водоворотами и повернула на северо-запад.
– Весла поднять, – приказал шеппарь после того, как драккар миновал опасное место.
– Вы уже второй день как вы у меня на борту, а я все еще не знаю, как вас зовут, – наконец, сдался Хрольф.
– Ты тоже не назвал своего имени, шеппарь, – ответил Волкан, улыбнувшись в душе тому, что перемолчал варяга. Однако тут же спохватился и решил не злить своего спасителя.
– Этого рыжего тролля зовут Ольгерд, сын Хорса, – сказал он.
Хрольф хмыкнул. Туповатый верзила и, правда был похож на тролля или на медведя-шатуна.
– А я Волкан, сын Годины. Моя мать, латготка, называла меня Варглобом, – зачем-то добавил венед.
– Зовите меня Хрольф Гастинг, – в свою очередь представился шеппарь: – Уж не сын ли ты того Годины, что толмачит на торжище? – спросил он через пару мгновений.
– Того самого, – не очень уверенно произнес Волькша. Как он уразумел за то время, что помогал отцу в его нелегком толмаческом деле, не все и не всегда относились к Године с уважением. Особенно варяги.
– Он – хороший человек, – сказал Хрольф: – только глупый. Потому что честный, – ответил он на недоуменный взгляд парня.
Такие слова об отце Волкан уже слышал. Дворовые люди Гостомысла говаривали и по-хлеще. Дескать, будь Година не таким честным – жил бы припеваючи, хребет бы оратью не ломал, на столе бы не переводилась белорыбица да говядина, только знай, гни сторону богатых гостей. Так ведь нет же, стоит сиволапый за одну правду и меру для всех, мзды не берет. И как он только умудряется после этого в живых остаться?..
От этих мыслей Волькша закручинился: как после их с Ольгердом бегства сложиться судьба их семей, да и всей Ладони? Не обрушиться ли на городец буйный гнев Гостомысла? Отличит ли владыка истину от навета? Есть, конечно, у их городка берегиня – Лада-Волхова. Ее именем не то что князя и его челядь, но и буйного норманна усмирить можно. Нет во всей Гардарике ворожеи сильнее, знахарки сметливее и волховы способнее. Почитай, она, что ни день, с Перуном Сварожичем и Ладой-матерью о людских делах беседы ведет. Вот как осерчает она на обидчиков, так и иссохнут они и все их колена точно Кощеи окаянные.
От видения ворожейской мсты Волькша даже заулыбался. Он в Яви представил себе, как на глазах усыхают Ронунг и судейский думец, как корчатся в порче княжеский виночерпий и другие участники заговора…
– Чего лыбишься? – спросил у Волкана Рыжий Лют: – Мамкину сиську вспомнил, что ли?
Никогда еще Волькше так сильно не хотелось съездить Олькше по мордасам. От злости у Годиновича даже потемнело в глазах. Он сжал руками борт драккара и смежил веки. Когда он открыл глаза и посмотрел на Рыжего Люта, вокруг того заплясали искрящиеся мотыльки.
– Ты что?! – отшатнулся Олькша, встретив темный, как омут, взгляд Волкана: – Я же пошутил…
– Русь к берегу! – раздался голос шеппаря: – Заночуем здесь.
Малый островок, к которому причалил драккар, жался к более обширному, точно трусливый зайчишка к кусту. Если не заметить малую, поросшую тростником протоку, то его и вовсе можно было не признать за отдельный лоскут суши. Река, невдалеке уже распавшаяся на два рукава, в этом месте разливалась подстать озеру, после чего ветвилась еще раз.
– А почему не на большом острове? – спросил кто-то из гребцов.
– Места здесь вокруг поганые, болотистые, – пояснил свей: – Сухое место есть только на левом берегу той протоки, что осталась сзади. Но там деревня охтичей. Они хоть и сумьской породы, но задиристы. Чужаков на дух не переносят. Кто из вас будет ночью драккар сторожить?
Добровольцев бодрствовать всю ночь не нашлось. Места пригодного для ночлега тоже. Островок лишь недавно вынырнул из-под половодья и еще не успел просохнуть как следует. Костер из сырых бревен-топляков то и дело грозил потухнуть, и все же варяги состряпали свою грубую крупяную кашу, которую можно было есть только с большого голода. Однако люди Хрольфа, весь день впроголодь махавшие веслами, с благодарностью сметелили и это варево.
Спать улеглись на грубых досках дека.[50]
Волькша не был изнежен пуховыми перинами в доме Годины, однако спать прямо на щербатом деревянном настиле ему довелось впервые. Хотя вряд ли неудобное ложе было причиной того, что он всю ночь ворочался с боку на бок и почти не сомкнул глаз. Впрочем, несмотря на это, дурные мысли не кручинили его разум. Он ни о чем тяжком не размышлял, ничего не страшился, ничего от грядущего дня не ждал. Волькша смотрел на звезды в промоинах ночных облаков, слушал плеск большой реки, вдыхал запахи свежей смолы на бортах ладьи и повторял слова, сказанные ему на прощание Ладой-волховой: «Просто иди по своей стезе, как ее Мокошь прядет…»
Ничего другого ему и не оставалось…
