По жестокой иронии судьбы на небе не виднелось ни облачка, день обещал быть погожим, а в лесу вовсю щебетали птицы. Легкий ветерок теребил волосы и одежду погибших, и начинало казаться, что они все еще живы и подают ему, Махеоласу, какие-то знаки. Единственное, что сейчас было ясным для Махеоласа, — так это то, что он остался один. Что бы он сейчас ни стал делать — остался бы здесь или ушел бы прочь, — делать это ему предстояло в полном одиночестве. Все, кроме Эдерна, были против того, чтобы принимать его, Махеоласа, в монастырь, и он теперь сомневался в том, что ему там окажут хороший прием, если он явится туда и сообщит, что все поселенцы погибли.
Одному только Богу известно, сколько времени он стоял неподвижно, таращась на это ужасное зрелище. В конце концов голод и жажда стали мучить его так сильно, что он решился тронуться с места, пройти мимо безжизненных тел своих товарищей и проскользнуть в их общую хижину. В надежде найти там съестные припасы он стал лихорадочно рыться в сундуках и тюках со скромными пожитками поселенцев, бросая к двери все, что могло пригодиться. Когда глаза полностью привыкли к темноте, Махеолас заметил в укромном углу хижины какой-то силуэт, сжавшийся в комочек на полу и слегка освещаемый солнечными лучами, пробивающимися сквозь щели между листьями ветвей, из которых была сделана крыша. Махеолас медленно подошел ближе и разглядел тело человека. Опустившись на колени, он коснулся его кончиками пальцев. Одного этого прикосновения хватило для того, чтобы тело распласталось на полу и открылось исхудалое и необычайно бледное лицо отца Эдерна, застывшее в жуткой гримасе. Потрясенный до глубины души этим ужасным зрелищем, Махеолас вскрикнул и отпрянул, при этом продолжая смотреть на своего наставника, не в силах оторвать взгляда.
На голове и теле монаха не было видно никаких ран. Возможно, он умер от страха. Послушник, не ощущая в себе ни необходимой воли, ни достаточной силы для того, чтобы сделать какое-нибудь движение или принять какое-либо решение, наверное, так и сидел бы неподвижно до тех пор, пока не умер бы от голода или холода, но тут вдруг какая-то еще функционирующая частичка его уже почти полностью парализованного рассудка услышала звуки голосов, доносящихся снаружи, и это неожиданное проявление присутствия здесь каких-то живых людей сразу же вывело его из состояния прострации. Он резко вскочил и выбежал из хижины.
— Я здесь! — крикнул он.
И тут он увидел их. Их было пять или шесть — а может, и больше. Все примерно такого же роста, как и он, в длинных плащах травянисто-зеленого цвета, с черными волосами и синевато-бледной кожей. В руках каждый незнакомец держал либо лук, либо длинное копье. Один из них, резко вытянув руку вперед, показал на него пальцем:
— Эннас! Афадаг аданетх!
И тут же они устремились к Махеоласу с разных сторон. Он машинально схватил лежащую у ног палку, однако вскоре его охватил непреодолимый страх, и он бросился со всех ног наутек. Несколько мгновений спустя он услышал над ухом свист стрел, увидел, как одна из этих стрел воткнулась в пень впереди и справа от него, и затем вскрикнул от боли: другая стрела чиркнула его по боку и застряла в ткани туники.
Его спасли его худоба и слишком широкие одежды, развевающиеся на нем во время этого его отчаянного бегства.
Наконец он достиг опушки леса и прошмыгнул в чащу, как дикий кабан. Он мчался сквозь заросли густого кустарника и деревьев, чувствуя, как ветки хлещут и царапают его и как ежевика впивается своими шипами в ноги. Из-за густой листвы он почти ничего не видел перед собой и с большим трудом переводил дыхание. Взбежав вверх по какому-то склону, он вдруг понял, что достиг края обрыва, и резко остановился, чтобы не рухнуть вниз. Обрыв этот представлял собой очень крутой берег реки, поблескивающей в лучах солнца. Мгновением позже что-то ударило его в спину, и он, издав крик ужаса, полетел вниз.
Вот что говорится в сказаниях:
«И прибыли Племена богини Дану — Туата Де Дананн, — переносимые тучами и туманом. Много лет назад или даже столетий эти боги поселились на островах на севере мира. Они жили в четырех городах, где создали священные талисманы, которые до сих пор поддерживают существующий порядок вещей. Первый город, в котором жил друид Морфеса, назывался «Фалиас». Второй назывался «Муриас» и был выбран мудрецом Семиасом. В третьем городе, который назывался «Гориас», обосновался Эсрас. В последнем из этих четырех городов, который назывался Финиас, жил маг Уискиас.
«Четыре дара преподнес простой народ
Знати Племен богини Дану:
Меч, камень, ценный котел
И копье, способное убивать великих героев»[5].
В Фалиасе был вытесан камень Фаль, издававший громкий звук при приближении истинного короля. В Муриасе был отлит котел Дагды. Третьим городом был Гориас, и именно в нем было изготовлено ужасное копье, которое досталось Лугу. Последним городом был Финиас. В нем был выкован ни с чем не сравнимый меч, который доверили первому королю Племен богини Дану Нуаде Серебрянорукому, сыну Эхтаха, сыну Этарлама, сыну Орды, сыну Аллаоя, сыну Тата, сыну Табхарна, сыну Энны, сыну Иобатха, сыну Беотхаха, сыну прорицателя Йарбхойнеола, сыну Неймхеадха…»
— Ллиана, повтори то, что я только что сказал!
Гвидион произнес эти слова так громко, что все его ученики вздрогнули, а воробьи, сидевшие на дубе, к которому он прислонился спиной, дружно сорвались с веток и улетели прочь. Все посмотрели на молоденькую эльфийку, которая, откинув голову назад и закрыв глаза, подставила свое лицо ласковым лучам солнца. Поначалу она, похоже, даже не поняла, что обращаются к ней, и лишь когда ее соседи, сдерживая смех, стали толкать ее локтями, она медленно выпрямила голову, открыла глаза и уставилась на старого друида абсолютно невинным взглядом.
— …Нуаде, сыну Эхтаха, Этарлама, Орды, Аллаоя, Тата, Табхарна, Энны, Иобатха, Беотхаха, прорицателя Йарбхойнеола, Неймхеадха, учитель, — произнесла она на одном дыхании тихим и спокойным голосом.
Гвидион покачал головой, и от такого движения его длинные седые волосы на мгновение закрыли морщинистое лицо — закрыли так хорошо, что никто из учеников не заметил, что он улыбается. Подняв глаза, он посмотрел на безоблачное небо сквозь голые ветки старого дерева, под которым он сейчас находился, проводил взглядом летящего вдалеке сокола и затем снова обратил свой взор на своих учеников — десять юных эльфов, возраст которых был от пятидесяти до шестидесяти зим. Дети, едва освоившие огамическое письмо[6] и научившиеся понимать голос ветра. Некоторые из них, наверное, через несколько десятков смен времен года смогут стать друидами, черпающими свои знания от деревьев. Возможно, тот или иной из них даже удостоится того, чтобы зайти в священную рощу и получить просветление…
