— Паскарь, твою жопу! — рыкнул Шибанов в сторону пулеметчика. — Работай, Паскарь!
— Убило Паскаря! — панически взвизгнул чей-то севший голос. …Сука, да как так?! Не успело начаться, а у меня уже три покойника!.. — бешено подумал Олег, перебегая на левую сторону дороги. Точно, Паскарь уже доходит, в башку поймал. Жаль пацана, даже выстрелить не успел ни разу. Шибанов схватил пулемет с коробкой и побежал обратно — противоположный край дороги был повыше, больше мазы осыпать технично попрятавшихся чичей. …У них головное охранение сейчас далеко слева. Не обошли бы…
— Юнусов, вызываешь?! Чо там?
— Вызываю, тарщнант! Тока ни х. я ничо, горка эта сраная! — зло отозвался татарин Юнусов, удобно устроившийся с Северком за торчащим из стенки кювета розовым камнем.
— Пробьешься, пусть броню нашу разворачивают! И Сергеева сюда!
— Понял, тарщнант… Гараж, Гараж, я Сварка… Гараж, бля! Вы че там, суки! Гараж! — задолбил в тангенту Юнусов.
— Эй, артиллерия! — вспомнил Шибанов о подопечных. — Вы как?
— Живые. — послышалось из кустов под невысоким откосом.
— Давайте на левую обочину, вдоль дороги развернитесь и пасите туда! Там ихнее охранение головное может выйти!
— Лады, командир. Воюй, забудь про слева. Причесав из осиротевшего пулемета кусты на левой стороне дороги, где залегла большая часть противника, Шибанов добился снижения интенсивности стрельбы. Только что то тут, то там возникали трепещущие платки бледного огня, а теперь вон, красота и порядок. Попрятали морды, сучьи отродья… Пулеметчика ихнего бы еще достать. А ну, где у нас РПО…
— Кудинов! Кудин, тормоз сука! Брось автомат! А ну давай во-о-он, видишь? Засек вспышку? Давай-ка приложи, приложи козла! Кудинов нередко удивлял весь батальон, забрасывая мух и шмелей едва ли не в форточки, но сегодня, похоже, был не его день — взрыв недолета вспух на гребне дороги, и Шибанов досадливо закусил губу, наводясь по оставшемуся неподавленным пулеметчику. Это было последнее, что запомнилось Шибанову из неожиданно вспыхнувшего боя — что-то звонко лопнуло где-то сзади и рядом, свет плавно померк в его глазах, и откуда-то издалека Шибанов услышал чей-то насмешливо глумящийся, как ему показалось, голос, медленно, нараспев, откликающийся на вопрос:
— Где, где, в пизде! Спекся летеха! …Ни хуя себе! — неторопливо озадачился Шибанов, с головокружительным ускорением скользя куда-то в темное. — Совсем гомодрылы охуели! Это кто там такой умный?! Я щас кому-то как дам «в пизде»! Ишь ты! «Летеха»! Я вам не «летеха», а това…
— Это русня-то добрый народ?! — дернулся раненый, но тут же застыл, отражая закат расширившимися от боли зрачками. Шибанов приоткрыл второй глаз и осмотрелся из-под век, стараясь не двигать оглушительно гудящей головой. …Почему они не слышат, как она гудит?.. Но чеченцы были заняты разговором. Старик, нога которого вылетела из-под тела от очереди Шибанова, сидел рядом с лежащим на боку мужиком в дорогой снаряге. По его нелепой позе было ясно — перебит позвоночник, нижняя половина тела неуправляема, и Шибанов немного порадовался: …О какого матерого-то приложили. Хорошо. Хоть не зря… Окончательно Шибанов воспрял, когда заметил еще две пары неподвижных ступней в стоптаных кроссовках, торчащие из-под куста. …Опа, еще два. Может, еще где есть… Дай Бог… Чтоб хоть один к одному разойтись…
— Я не понимаю тебя, Уца. Ты же сам забирал Лом-Али из ихнего ВОВД. Ты видел, что они сделали с пацаном. Ты же видел, что они сделали с Юртом, с твоим Борзоем. Со всей Нохчийче.
— Да. Я видел.
— Как ты тогда говоришь, что эти собаки… — раненый поперхнулся и выхаркнул себе на грудь тягучий кровавый сгусток.
— Ты еще молод, Илес. Не понимаешь.
— Что я должен понимать, скажи.
— Это больно. Ты хочешь?
— Ты же сказал, что мне остались сутки. Ничего, сутки я потерплю.
— Да. Ночь и часть дня.
— Вот и скажи мне, что ты знаешь. Нена-ваша, я знаю, тебе не положено отказывать, когда тебя спрашивают.
— Мы живем как временный народ. Ерси — нет.
— Ерси живут как свиньи. Это пьяный ленивый сброд, Уца. Ты не был на русне, а я последние десять лет живу среди этих баранов. Они бараны, Уца, дети блядей. Их бабы — бляди, все до одной. Они сами или воры, готовые продать отца за два доллара, или овцы, не желающие ничего, кроме водки. Им можно ссать в пойло, и они все равно будут его хлебать.
— Да, сейчас — да. Многие из них забыли, кто они, и как должны жить.
— Но мы-то не забываем.
— Мы не знаем, потому что сами не захотели знать. Что не знаешь, как можно забыть. Вот ты, как ты сам думаешь, что бы мы сделали с ерси, если б все было наоборот? Если б Нохчийче была большая, как русня, а русня маленькая, и так же стала воевать с нами? С дедовскими ружьями против наших танков и вертолетов?
— Я бы сделал так, чтоб их внуки через сто лет обсирались со страху, захотев сказать «нет» вайнаху. Если бы мне только показалось, что они не поняли, я бы стер их. Ох, не ваша, умеешь ты зацепить человека… Нам бы их технику…
— Поэтому у нас ее нет.
— Будет! Тот человек, не ваша, к которому я, проклятый дурак, не довел тебя, как раз занимается этим. Даст Аллах, Майрбек доделает это… Мы будем валить их собачьи самолеты безо всяких зениток, есть такие специальные ракеты. Представь, один джигит сможет забить сразу десять, двадцать этих свиней!
— В этом нет радости для Аллаха, Илес.
— Что ты такое говоришь, Уца! Ты не хочешь ли сказать, что в Коране написана неправда? — снова вскинулся раненый, но еле сдержал стон — похоже, ему не стоило не то что двигаться, но и разговаривать.
— Ты слишком много слушал этих арби. Ерси и мы должны сражаться вместе, а не друг с другом. Припомни-ка аль Муджадыля.
— Коран можно прочесть так, а можно иначе, нена ваша. Где истина? Ты уверен, что истина — твоя?
— Истина у Аллаха, Илес, ты же знаешь. Мы только изредка можем увидеть ее свет. Не глазами, сердцем. Помнишь? Мне казалось, что тогда ты понял.
— Помню. «Свет дня — тьма. Свет в сердце, иди к нему во тьме дня…» Слишком много лет прошло… Слышишь, нена ваша? Я уже не знаю, что я понимаю, а что — нет. Эта проклятая война…
— Дело не в войне. Война для мужчины обычная вещь.
— Почему же тогда русня, которая боится войны, как свинья ножа, не временный народ, а мы — временный?
— Любой народ временный. Но жить можно по-разному. Дело в том, что народ несет. По дороге, отмеренной Всевышним, не пройти налегке. Ни человеку, ни народу. Мы бросили свою ношу, Илес. Мы не несем свою ношу, мы несем на горбу мерседесы. Не мы ездим на них, а они ездят на нас. На это надо смотреть сердцем, тогда увидишь.
