Весь день в крайней тревоге, досадуя на изнурительную тесноту дупла, Золотинка ожидала от Буяна письма. Но письма не было. Золотинка, конечно же, понимала, что сейчас Буяну не до нее… вероятно, не до нее. Не случилось бы только чего и похуже!
Золотинка изводила себя догадками и напрасно силилась что-нибудь разобрать в случайных разговорах на майдане. В неровных ухватках случайных прохожих, во взлетающей, отрывистой речи их прорывалось возбуждение, как будто бы сорванные с места люди носили в себе беспокойную, не до конца даже ясную мысль, они носили ее в себе, как заразу, и поглядывали друг на друга, уличая товарищей в той же болезни. Не хватало только водки и клича. Это чреватое погромами настроение было ясно для Золотинки так же, как если бы она читала в раскрытых душах. Она страдала, не столько подавленная, сколько оскорбленная и униженная разлитым в воздухе похабным ухарством.
Странно, что все эти дни ей ни разу не пришло в голову испытать хотенчик Юлия. Сейчас же, когда она хватилась за рогульку, чтобы прикинуть в какой стороне искать Почтеннейшего, не прячется ли он где-нибудь рядом с Рукосилом, к примеру, в Вышгороде, обнаружилось, что хотенчик врет. То есть завирается, как окончательно спившийся с кругу пропойца. Хотенчик произвольно тыкался во все стороны и от легкого толчка начинал вращаться, то ли выбирая все направления сразу, то ли огулом их все отрицая. Если он по-прежнему имел в виду Почтеннейшего (а кого ему было иметь в виду?), то это надо было понимать так, что Почтеннейший везде и нигде. Хотенчик не сник, как если бы чуял, что предмет желаний напрасно искать среди живых, напротив, он выказывал заметную живость… совершенно бестолковую притом. Очередная, не вызывающая даже особого удивления, а просто утомительная загадка.
Не зная куда себя приложить, Золотинка повторила опыт еще несколько раз, получая тот же упрямо затверженный ответ. Что наводило на мысль, что в бессмыслице этой есть все ж таки достоинство постоянства.
Это не весьма основательное утешение не долго занимало Золотинку. Исследования ее были прерваны жалким воплем, бранью и топотом, которые сменились шумной возней — Золотинка поднялась и тотчас же убедилась, что ничего разглядеть не сможет. Детский пронзительный голосок, что полоснул по сердцу, запнулся. Ребенок — или это был пигалик? — спасения не нашел, взрослые, грубые голоса перехватили его и смяли.
— Недомерок вонючий! Так его!.. Бей!.. Сволочь! — шипели, хрипели, скакали пьяные раздерганные слова. Пигалик захлебнулся и скулил как-то особенно жутко, с той умопомрачающей тоской, которую можно различить в надрывном визге поросенка, когда его тащат под нож.
— Не тронь его! Дайте!.. Что ж вы делаете?!.. — кричала женщина, кидаясь на мужчин.
Золотинка дрожала в своем дупле, готовая выскочить на помощь несчастному через мгновение.
— Оставь дите! — надрывалась женщина в неразберихе тумаков, стонов, грызни, падений. — Это мальчик! Мальчик, ребенок! Я знаю. Знаю его, говорю! — захлебывалась она.
— Уйди, стерва, убью! — ревел громила.
Но там, в этой отуманенной кровью толчее топталось немало народу, и недоразумение как-то сразу, без перехода, который мог бы оправдать безумие постепенностью, открылось. Несколько брошенных в ожесточении слов — вдруг стало понятно, что крутят, душат, калечат не пигалика, а ребенка. Надо полагать, опрятного, учтивого и рассудительного малыша, непременно розовощекого и чистенького, — по этим-то несомненным признакам проницательные погромщики в мгновение ока распознали в нем чужака. А теперь так же быстро раскаялись.
Женщина ручалась, божилась, перемежая заклинания воем. Мужики в голос талдычили что-то раздражительное и материли друг друга. Раздавленный скулеж мальчишки пропадал между матерыми голосами.
Жалкий, несчастный шум отодвигался в сторону города, и скоро Золотинка перестала что-либо понимать.
Возбужденный, крикливый город не унимался и ночью, мерещились перебегающие за темной грядой домов отголоски торопливых столкновений, тоска смертная, вопли и топот. Как мурашки по телу, выказывали они себя некой призрачной действительностью и пропадали — то ли плод воображения, то ли быль. Чудились огни, факельные шествия или пожары — не разберешь.
В такую зловещую погоду нечего было и соваться в город, но Золотинка с вечера наметила себе на майдане кострище и верно рассчитала, что миродеры уйдут на промысел. Никем не замеченная, она беспрепятственно набрала в запас пепла и наскребла сажи, чтобы развести ее в воде вроде туши или чернил. Вместо бумаги пошел клочок белой тряпицы, видно, вырванный в драке клок рубахи, Золотинка нашла его возле питейного заведения. А кисть не трудно было связать из собачьей шерсти, из хвоста Жучки то есть. На рассвете, едва посветлело, Золотинка написала письмо и тогда же, без промедления отправила Буяну.
По обычному расчету волшебное перышко летит двадцать-тридцать верст в час — в зависимости от ветра. Так что к вечеру вполне можно было бы надеяться на ответ — это с запасом, а скорее всего и раньше: Буян последний раз сообщал, что направился вслед за Золотинкой в Толпень. Значит, он где-то тут, рядом, в самой столице, на посаде или в городе.
Пришел исполненный беспокойного ожидания вечер… потом поздний вечер… померкло небо, обращаясь в ночь… Буян не откликался.
Это жестокое молчание нельзя было объяснить никакой известной Золотинке причиной.
Связь с пигаликами оборвалась. Золотинка не имела и не могла иметь никаких законных сношений с Республикой — как бы там ни было, она считалась в бегах, никто не отменял приговора. Теперь остался только Ламбас Матчин в доме лекаря Сисея на Колдомке.
Не имея больше сил ждать, томиться и ждать, она решилась искать его в ту же ночь.
Пожары и разорение вымели с ночных улиц едулопов; видно, наверху, в средоточии власти, где отмеряли, назначенные народу испытания, сочли, что одной беды будет достаточно: едулопов больше не выпускали; освобожденные от этой напасти, город и посад гудели до полуночи. За многие версты различались раскиданные по пригородным пустошам костры, где собирались таборами погорельцы, а, может быть, разбойники и миродеры, которых тянуло на разорение, как мух на падаль. В первых сумерках шевелились, скользили и вдруг шарахались друг от друга неясные тени, являлись и пропадали неопознанные, ни до чего как будто не договорившиеся голоса.
— Ребята, ребята, вы что?! — пробираясь впотьмах, слышала Золотинка женский голос, приглушенный, несмотря на крикливый смысл восклицания.
— Да что, в самом деле, ничего! Ничего! — отвечали ей тем же напряженным полушепотом.
