— Вот таким тебя и запомню. Веселый, пригожий, ласковый. Некрас, родимый, спаси тя… За любовь твою, за радость. Пусть боги светлые хранят тебя, нежат. А я помнить буду этот день до самой нави.
Напугала его крепенько: глаза зеленые тоской подёрнулись, губы румяные не улыбались. И ведь говорила так, словно прощалась!
— Во как! Медовая, я тебе за всю-то жизнь еще и надоесть успею. С чего речи такие? — сунулся к ней, цапнул за подбородок, лицо ее к своему поднял. — Утресь жди. Все придем на подворье твое. Мать с отцом и я. А уж после стыка, как князь с Рудными утекут, так и в Решетово подадимся. Насаду мою поглядишь. Нельга, очнись. Да что с тобой?
— Поцелуй меня…Крепко, — и к себе потянула.
Целовал, голубил, а на сердце печаль упала.
До Лугани дошли ночью глубокой. Тишина над городищем, покой, только псы брешут, да ярятся на редких ходоков.
— Нельга, так утром жди. Слышишь? — обнял, к забору прижал и улыбнулся, блеснул белыми зубами в темноте. — Вот на этом самом месте ты меня впервой и приласкала, медовая. По сей день помню, как укусила. Злая ты, а все равно люблю.
— Не пойду я за тебя, сказала уже. Некрас, миленький, поверь ты мне и уезжай. Забудь обо всем, — говорила страшное, а целовала жарко.
— От тебя уедешь, как же… Жди, сказал! И всё на том! А ежели еще раз такое скажешь, и целовать вот так станешь, то вовсе не отпущу. Всю ночь стеречь стану и не абы как, а на лавке, медовая. Не вырвешься, верь мне.
Смех ее в темноте прошелестел отрадно, взвил в Некрасе разное: любовное, плотское, нежное. Но отпустил девушку, хоть и с трудом. Смотрел, как пошла она к домку, как дверь отворила и скрылась за ней, будто спряталась от него.
Потоптался, повздыхал, да и зашагал к дому, где родичи ночевали. Не иначе тревожились, что сын долго не возвращается. Дорогой думал к Тишке заглянуть, в морду сунуть, но рассудил, что тот от него никуда не денется и успеет еще получить по зубам крепенько. А уж когда — поутру или вечерней порой — то неважно вовсе. Чай кулаки-то у Некраса за ночь не скукожатся!
Глава 28
Радомил поглядывал на брата весь тот день, что шли верхами до Лугани. Лютый он, борзый, заматеревший. И то верно. Крови немало пролил Военег Рудный. Посёк людей тьму, и еще собирался. Ехал на коне своем гордо, смотрелся ни много, ни мало князем. Башка гладко оскоблена, с макушки длинная коса свисает*. Шрам поперек щеки и брови кустятся, как у отца.
— Что лупишься? — Военег сердился, не любил, когда разглядывали. — Не нравлюсь? Чего молчишь, умник?
— Того, брат. Уймись. С Ладимиром уговаривайся. Ты ведь не дурень, разуметь должон — посекут нас. Род изведут вчистую. Боятся нас, сам не видишь? Нахапал ты много, то правда, а удержать, сберечь сможешь? Вот то-то же! Осядь, укрепи городище свое. Дружины набери в два раза супротив прежнего. Можа и не полезет ратиться Ладимирка.
— Что, забоялся? Ты ведь чистенький у нас, кровушки-то не любишь, — хохотнул зло Военег. — Порты просуши, и сиди в сторонке. Я тебя обороню, коли что. Дурного ты корня, Радомилка, хучь и Рудный. Всё кубышку свою голубишь, а меч тебе руки тянет. Ты кто такой-то, что б мне указывать? Поди отсель и не докучай! Гнилушка!
Не дружили братья, с трудом терпели друг друга, но и не ратились между собой. Понимали — род должен быть един! Плевать, что матери у них разные, отец-то тот же, а он и есть корень всему.
Радомил отъехал подалее — брата гневить, что с огнем играть — и задумался крепенько. Не сладятся Военег с Ладимиром — конец всему. Думка дурная в голове сверкнула: «Хучь с коня бы упал брат, сломал хребет, беду от семьи отвел».
Уж давненько к Радомилу приходили родные, просили-молили взять на себя род, не оставить заботой. Военега все боялись — не родич он, а пёс дурной. Кусает всех без разбору, по одной лишь дурной хотелке. И как под таким жить?
Поздней ночью добрались до Лугани. На подворье Новиков их уж и ждали: суетились холопы, топтались бабы. Вышел сам Рознег, приветил, как умел и в дом позвал.
За большим столом тесно: хозяин, супротив него Военег, а потом мужи дружинные матёрые и сам Радомил. Пока словами приветными кидались, пока обговаривали, как Ладимир притёк вечером и поселился в дому волхвы, пока пива лили по чашкам, Радомил по сторонам смотрел.
Приметил бабёнку одну — двукосая, взгляд странный, дурной. Руки крепкие, сама пригожая, но словно с червоточинкой. Будто в себя ушла, схоронилась там. Уж потом увидел, как глаза ее злобой сверкают, как выгибаются гневно красивые брови, как кривится рот в усмешке опасной.
Не понял Радомил, какого корня баба: не хлопка, а стало быть, сродница-нахлебница? Любопытничал, примечал за ней. Смотрел, смотрел и досмотрелся…
Она из рукава достала что-то, отошла в уголок и принялась пива лить в малый горшок из большого, а потом потрясла над ним мешочком холстинковым, будто подсыпала чего. Подхватила посудину и понесла к Военегу, налила полную чашу.
Радомил и понял — вот оно, то самое! С чего взял, что отрава в мешочке была — не понял, но осознал, что знак подали боги светлые. Не жить Военегу! И смолчал, не шумнул братцу, не упредил. Смотрел, как жадно пьет Военег пива прохладного, как утирает грубой ладонью губы и улыбается довольно.
Баба пошла пивом обносить и других, но лила не всем, а с разбором. Радомил снова смолчал.
Посидел за столом еще малое время, послушал спесивые речи братца, да и вышел во двор. Ночной воздух — прохладный, душистый — освежил, взбодрил, а вместе с тем и накатило разумение: брат брата убил. Не сам, не своими руками, без задумки, но смолчал, а стало быть, в навь отправил. И совесть не ворохнулась, сердце не забилось быстрее против обычного.
Не был младший Рудный ни злым, ни жадным, но за род свой стоял горой. Знал и видел путь семьи, далеко смотрел и знал — против Ладимира не сдюжат в рати. Военег с князем уговориться не сможет — спесив и горд, а Радомил сможет и сделает. В дружине его уважают, а значит лягут под него, никуда не денутся.
Потоптался, огляделся и шумнул тихо:
— Сиян, тут ты?
Из темноты вышел мужик — неприметный, в летах — встал возле Радомила молча.
— Бабёнка тут одна вертится. Глаз с нее не спускай. Вдовица, собой пригожа, а глаза шальные. Понева яркая, а на запястье малый серебряный обруч, оберег на груди — кругляш деревянный в жестяной оплетке. Узнай кто такова, чья. С подворья не выпускай, ежели за ворота сунется, силком тащи и схорони хучь в овине. Только молчком, Сиян. Разумел ли? — посмотрел на ближника сурово.
Мужик кивнул, да и пошел себе, а Радомил облокотился на столбушок, и задумался о том, как станет говорить с князем вместо брата, о чем торговаться. Вроде мысли плавные, покойные, а внутри загорелось! Неужто станет главой Рудным? Все задумки свои исполнит, род возвеличит?
Заволновался, кулаки сжал. Пока метался мыслями, услыхал, как ворота скрипнули, а вслед за тем на подворье проскользнула девка-холопка. Даже в темноте разглядел Радомил, что красоты редкой. Сама ладная, глаза огромные, коса в кулак. Рубаха простая, небеленого льна и очелья нет на лбу гладком.
Прошла опричь воинов, что дозором стояли, а потом увидела Радомила, застыла, а через миг метнулась за край хоромины, но младший Рудный догнал в два шага, ухватил за руку и к себе повернул лицом. Подивился, что глаза синие, словно небо летом.
— Здрава будь, красавица. Не спится?
— Как уснуть, коли в дому народу много? Воины славные, бывалые, — девка тряслась от страха, но стояла смирно, не шумела.
— А ты не бойся воинов, ты красоты своей бойся, — потянулся, ухватил тонкий стан и потянул холопку пригожую к малой подклети.
Втолкнул в дверь, прижал девку к стене и руку на рот накинул, чтобы не вопила, не кричала. Она забилась в крепких руках, укусить попыталась, но где ей справиться с Радомилом? Крепок, силен, да и воин обученный.
— Тихо, тихо, пригожая, — рукой крепко ухватил за грудь полную, сжал. — Серебрушку дам. Хошь, две? Ты молчи токмо, не трепыхайся. Больно не сделаю.
