— Упёртая! И слушать не стану! Доберемся до Лугани, так сразу мать с отцом к тебе поведу. Сбежать удумаешь, везде сыщу! — ругался, сердился, брови гнул отчаянно. — Идем нето! Стоишь тут нагая, заманиваешь меня дурного! А ежели насада придет, тогда как? Пусть все на тебя любуются?
За руку ухватил, потащил за собой на бережок. Там обтер насухо рубахой своей, метнулся за ее одежками.
— Просохли уж. Смирно стой, руки вытяни, — указывал, голосом давил, а глаза-то нежные, как у щеня малого.
Одел ее, сам порты натянул, рубаху накинул. Усадил Нельгу на теплую траву, рядом устроился и обнял крепко, прилип не оторвать.
— Долго ищут нас, медовая. Чудно как-то… Вот точно говорю, заснул Голода по дороге-то. Цветава… — и замолк на полуслове.
— Некрас, не вини ее, — Нельга голову положила ему на грудь, погладила по щеке. — Пугать хотела, не жизни лишать. Само вышло. Слышишь ли? Ее глазами смотреть, так виноватая я, дальше некуда.
— Знаю. Через меня ты в Молог-то попала. Лучше бы меня спихнула… — вздохнул, но не замолчал. — Почему за меня идти отказываешься? Медовая, я сейчас дурак дураком, себя не помню, но вижу — грустишь ты, печалишься. С чего? Ай, жалеешь, что любила меня?
И что ответить? Как обсказать беду свою? Вот то-то же… Только сидеть, обнимать его, единственного, и с явью прощаться до времени.
Глава 27
Солнце давно уж за полдень перевалило, заклонилось к Мологу сердитому, а Некрас все лежал, в небо глядел, то улыбался, то брови супил. Нельга спала покойно на его груди, дышала тихо, щекотала его шею мягкими душистыми волосами. И такой красивой была, что Некрас забыл обо всем: об отказе ее, о насаде, что ждал весь день, а она не шла.
— Ничего, медовая, все равно переупрямлю, — шептал тихонько, опасаясь разбудить счастье свое. — По весне ты на меня с ножом кидалась, а сейчас что? Любишь жарко, целуешь нежно… Согласишься, куда ты денешься от меня.
Говорил сам с собой, чуял, что дурит, а остановиться не мог. И то верно. От счастья-то любовного ополоумел. Поцеловал Нельгу в макушку, вдохнул запах ее медовый да и задумался. Нет насады, а стало быть, никто не ищет. С чего? А просто все — никто и не знает, что ныне и он, и она могли в Мологе утонуть.
— Голода, рыбина снулая, дай срок. Вернусь, так за все мне расчет дашь, — злился, но и понимал, что идти надо.
До Лугани и не сказать, чтоб совсем далече, но выдвигаться надо сей миг, чтобы успеть до темени, не заплутать дорогой, не сбиться с пути и не угодить наново в дурное-то.
Не хотел Нельгу тревожить, а пришлось.
— Медовая, проснись… — целовал губы румяные, звал и ждал, что глаза свои окаянные откроет, приласкает нежным взглядом.
Она шевельнулась, глазищи распахнула и посмотрела, будто видела все мысли его, читала потаенное. Прошла ладонью ласковой по груди крепкой и улыбнулась ясно.
Некрас едва сдержался, хотел кинуться с поцелуями, утолить любовь жадную, но себя пересилил. Больно ей станет, неприятно, а того допустить не мог никак. Девичья любовь дело непростое — в охотку. А для того надобно, что б всякий раз ей отрадно было, а не постыло, не противно, не брезгливо.
Но малую радость позволил себе. Откинул косу пушистую и прижался жадными губами к белой шее. Спустил рубаху с плеч и прошелся поцелуями короткими по груди высокой. Нельга ожила, затрепыхалась в его руках, но Некрас опомнился, одежки ее запахнул и промолвил со вздохом:
— Идти надо, любая. Не видать насады. Чай мечутся по Лугани, нас кличут, — не стал пугать и печалить Нельгу тем, о чем думал. — Ежели сейчас двинемся, так к ночи и дойдём до городища. Посветлу с пути не собьемся.
— Не хочу… — в рубаху его вцепилась. — Останемся, Некрас! Давай здесь будем, а?
— Я бы и сам не двинулся, токмо без хлеба мы тут с тобой долго не протянем. Голодная? Медовая, идти надо, — заглянул в глаза зеленые, приметил в них тоску и испуг. — Что ты? Боишься? Кого, Нельга?
— Никого… Идем, коли надо, — соврала, а Некрас и приметил.
— Что скрываешь, молчунья? Все равно ведь дознаюсь, лучше сама обскажи! — навис грозно, брови свел к переносью, пугал медовую.
Она только улыбку кинула слабую, обняла теплой рукой его шею и поцеловала крепко и сладко. Некрас дух перевел, усмехнулся.
— Ну, коли так, тогда молчи. Мне же лучше. За каждое слово не сказанное целовать станешь? Так согласный я, чего уж.
Встал, потянул за собой девушку. Огляделся, прихватил ее сапоги и подал обуваться. Сам свои натянул, да и притопнул лихо.
— Нельга, вот завидую я тебе. Такого жениха заполучила, а печалишься. Ты токмо глянь, собою пригож, крепок, ростом высок. Чего же глаза-то у тебя слезливые?
Она осмотрела его с головы до ног, брови возвела высоко:
— Пригож? Тебе кто сказал-то, а? Не верь, Некрас, обманули тебя, запутали, — ухмыльнулась и пошла себе к соснам, сквозь которые виднелась вдалеке прореха, а стало быть, дорога рядом.
— Чего-о-о-о? Стой, стой окаянная! — побежал за ней, догнал, рядом пошел. — Ай, не разглядела? Так сей миг покажу наново!
Давай с себя рубаху тянуть, мол, вот я, гляди-любуйся. Она не снесла его дурачества и засмеялась весело, а Некрасу того и надобно. Печаль-то ушла, слетела с нее.
— Болтун, ой, болтун, — выговаривала, а голос нежностью сочился. — Оденься, Некрас, ведь смотреть смешно.
— Да ну-у-у? Давеча не сильно ты и смеялась, медовая. Ласкала-то горячо. Скажешь, не нравлюсь? — бровями поиграл потешно, сунулся целовать.
Она снова смеялась, а он целовал, и разумел — сей день запомнит на всю свою жизнь. И смех ее колокольцевый, и поцелуй смешливый, и радость эту дурную, пьяную, любовную.
Выбрались на дорогу скоренько и пошли себе. Некрас вьюнком вился вокруг Нельги: смешил, дурил, безобразничал. Рад был, как подлеток тому, что смеется она, счастливится. И знал наверняка, понимает она все, инако не стала бы смотреть так горячо, не подходила бы сама так часто, не целовала бы его.
А вокруг отрадно. Солнце нежным стало, нежгилвым. Луга окрасило цветом мягким, предвечерним. Сколь глазу видно — небо синее, облака легкие и травы с цветами. Справа Молог бежит привольно, прячет за высокими ровными соснами мощь свою бешенную. Слева вдалеке лес виднеется — темный, зеленый, густой. Дорога-то ровная, ноги-то молодые, проворные — иди, да радуйся. Они и радовались, счастье ухватили и разумели его сей миг. Такое редко бывает, когда все одно к одному сходится и понимается.
Некрас все выспрашивал у Нельги об отце, матери, а та отмалчивалась. Но пару слов, все одно, обронила. Поведала, какой мать была ласковой, а отец сильным и мудрым. Как учила матушка травы разбирать-разуметь, а батюшка на торг с собой брал, дарил бусиками девичьими, да пряниками инбирными. Вспомнила дом свой — светлый, просторный — начала уж было о бортях, но запнулась и умолкла надолго.
Некрас с расспросами не кинулся, понял — не ко времени. А вот сам болтал — не остановить. Все обсказал: о детстве своем, о Решетове, о том, как двух старших братьев забрали к себе светлые боги до времени. А пока говорил, понял, что Нельге врать не может, чует она, не откликается на дурость всякую и блажь, которая иным девкам слаще мёда. С того полюбил еще больше, а все потому, что настоящим был с ней: не обманывал и не прикидывался иным кем-то.
Шли долго, ходко, а меж тем сумерки пали.
— Медовая, места-то узнаешь? — остановился, и Нельгу придержал на руку.
— Ключ? Старовешенский?! Некрасушка, дошли никак? — на шею бросилась.
Он подхватил, обнял, прошелся ладонями теплыми по упругому телу, себя распалил, да и Нельга качнулась к нему, трепыхнулась податливо. Некрас сдержался, стерпел, улыбнулся только тому, что медовая вздохнула обиженно, когда он руки свои убрал.
— Пить хочется, сил нет… — огляделась. — Идем к ключу, а? Вода сладкая.
— Идем нето, медовая, — за руку взял, потянул за собой.
Ключ прозрачный бил из-под земли, поблескивал в сумерках и прохладой манил. Пили долго, плескались потешно, а потом Нельга и сказала то, о чем сам Некрас думал:
