До утра.
После Перелома время полетело быстрей. И порой Ийлэ с ужасом обнаруживала, что прошел еще день… или два…
…три.
Она перестала их считать, наверное, не только она, но весь дом замер в неловком ожидании, пока не представляя, чего конкретно стоит ждать.
Весны.
Грозы, первой, которая, быть может, уже зародилась в черной утробе моря. Во всяком случае, отец говорил, что грозы рождаются именно там, на юге, где у моря особенно скверный характер. Порой он рассказывал и о побережье, и о тучах, что тянули пряжу морского тумана. И когда они насыщались, вода делалась светлой, прозрачной, а тучи чернели. Они медленно ползли по небу, добираясь до изломанной линии берега, и крылья ветряков останавливались, а корабли спешили укрыться в безопасной бухте.
Впрочем, отец утверждал, что в первые грозы безопасных бухт не оставалось.
Он скучал по морю, теперь это Ийлэ понимала отчетливо. Теперь она многое понимала отчетливо, иначе, чем прежде. И глядя на небо, еще зимнее, светлое, пыталась уловить то самое предчувствие грядущей грозы, которая подарит силу.
Райдо тоже ждал.
Он ничего не говорил и старательно притворялся, будто бы с ним все хорошо и даже замечательно, но ему не верили. От него пахло болезнью, и запах этот тревожил стаю, заставляя Гарма с удвоенной силой учить Ната. А Ната — учиться. И он сам уже наскакивал на Гарма, пытаясь хоть на ком-то согнать бессильную ярость.
Нира привыкла.
Она по-прежнему выбирала те комнаты, окна которых выходили во двор, и смотрела, уже не бледнея, почти спокойно, и лишь яркие пятна на щеках выдавали волнение.
— С ним ничего страшного не случится. — Ожидание выматывало Ийлэ, и она теперь сама искала беседы хоть с кем-то.
— Я знаю.
— Его учат и…
Она и вправду знает. И зачем говорить очевидное? Разве что затем, что Ийлэ не представляет, что еще сказать…
— Не понимаю…
— Чего?
— Почему он женился на мне?
Она повернулась к Ийлэ. Бледная. Изможденная. И тоже ждет? Но чего?
— Быть может, потому что любит?
И смотрит с нежностью, и прячется, зализывает раны, потому что не хочет, чтобы Нира видела его слабым, и, зализав, приходит. Садится рядом. Молчит.
Он просто смотрит и просто держит за руку, просто пытается прикоснуться, ловит взгляды, прося прощения, хотя, пожалуй, сам не понимает, в чем именно провинился. Нира прощает. И улыбается.
Оживает.
Говорит о чем-то, тихо, так, что слышно только ему… нет, остальные могли бы услышать тоже, но понимают правильно и принимают правила этой игры для двоих.
Гарм листает очередную газету, а то и вовсе исчезает, верно, на кухне, где тепло и сытно. Райдо устраивается в кресле и берет Нани.
Броннуин.
Он по-прежнему упрямо называет ее Броннуин. Ийлэ почти смирилась.
Эти двое великолепно понимают друг друга, куда лучше, чем Нат и Нира. Ийлэ порой завидует им, но зависть ее вялая, полумертвая.
— Нет, ты ошибаешься. — Нира разжимает руки и смотрит на белую ладонь с отметинами ногтей. — Он меня… если бы любил, то… просто пожалел, наверное, а жалость — это не то чувство, из-за которого стоит выходить замуж.
Ийлэ пожала плечами: ей замужество в принципе не грозило, а потому она о чувствах старалась не думать. Без чувств ей было спокойней.
— И он уже жалеет… иначе почему избегает меня? — Нире не нужны были ответы, она говорила с собой и себе же отвечала. — Еще Мирра… и мама… и вообще от меня одни проблемы. Зачем ему?
— Спроси, — посоветовала Ийлэ. Вообще-то она не умела давать советы, но Нира встрепенулась, словно ждала именно этой подсказки.
— И спрошу!
— Спроси…
На море Ийлэ не была ни разу, но сейчас остро чувствовала его: далекое и живое, готовое перемениться, уже меняющееся; а значит, до первой грозы оставалось не так долго.
Нату было плохо.
Он встал, не спуская взгляда с сапог Гарма, и с тоской подумал, что сапоги эти уже не вызывают прежней злости.
— Шевелись, — велел Гарм.
А сапоги хорошие. Качественные. За прошедшие полтора месяца Нат успел их изучить. Толстая подошва. Черная кожа. И суровая провощенная нитка. Каблук квадратный, устойчивый. И на левом есть крохотная трещинка, которая самим своим существованием раздражает Гарма. Он старается о трещине забыть, но то и дело ногой притоптывает, проверяя каблук на прочность.
Раньше Нату хотелось, чтобы трещина эта разрослась. И каблук раскрошился. И Гарм, потеряв равновесие, рухнул бы в грязь…
— Что-то ты сегодня совсем квелый. — Гарм падать не собирался, он присел на корточки, руки на колени положил, поза нарочито расслабленная…
Было время, когда Нат поддавался и нападал, пытаясь использовать это свое преимущество.
Было.
Раньше.
Сейчас он усвоил, что Гарм любит играть. И вся его расслабленность — часть этой игры. А потому он сел, потрогал ребра, которые ныли от пинка, и сказал:
— Все нормально.
— Я вижу…
— Нормально. — Сегодня и вправду Гарм был настроен почти миролюбиво.
— Охламон. — Гарм подал руку, но Нат поднялся сам. — Дважды охламон. Учись различать, когда тебе и вправду предлагают помощь, а когда…
— И чем ты мне поможешь? — Грубить Гарму точно не следовало, но, быть может, он разозлится и возьмется за Ната всерьез. И тогда урок кончится привычным уже привкусом крови на языке, усталостью дикой, когда и дышать-то получается с трудом… и эта усталость избавит от опасных мыслей.
— Советом.
— Дружеским?
Гарм хмыкнул и, достав из кармана пирожок, завернутый в тонкую папиросную бумагу, протянул:
— На вот. Скушай.
— Я не хочу.
Вряд ли пирожок был отравлен, подобного коварства от наставника Нат все-таки не ожидал. Но есть не хотелось совершенно.
— А я сказал, скушай. — Гарм подкрепил просьбу оплеухой. — И не спорь со старшими!
— Я не спорю.
Пирожок был еще теплый, с маслянистой корочкой, которая треснула, выпуская темную начинку. Грибы. И лук. И еще, кажется, яйца… и вообще, вкусно оказалось.
— Вот, — наставительно заметил Гарм, вытаскивая второй. — Видишь? Старших надо слушать, и будет тебе тогда если не счастье, то хотя бы пирожки.
Нат кивнул.
Легче не стало. Напротив, накатила вдруг такая тоска, что хоть ты волком вой…
— Все так плохо, да? — Нат второй пирожок понюхал только, запах шел мясной, сладковатый, но есть опять не хотелось.
— Смотря о чем речь.
— Обо мне. Ничего из меня не выйдет. — Ребра саднили уже с укором, мол, давно пора было сдаться, отступить. Гарм ведь этого добивается.
