— Мы пойдем, — сказал Ранко.
Я согласно кивнул, дождался, пока мы с Мичурой останемся наедине, разумеется, если не считать, что вокруг нас рядовые варяги и рыбаки, затем налил себе в кружку пива и спросил его:
— Итак, о чем разговор, тысяцкий?
— Отпусти Ольговича без выкупа, — не попросил, а сходу потребовал он.
— Нет, — мой ответ был коротким.
— Ты что, совсем ум потерял? Тебе сказано, отпусти Ольговича.
— Кем сказано?
— Мной.
Воевода хотел задавить меня авторитетом, но, это для Саморода и Жарко он Виславит, а мне Мичура никто. Поэтому я себя не сдерживал и ответил грубо:
— А кто ты такой, чтобы твое мнение кого-то интересовало? Хочешь, скажу?
— Ну, скажи.
— Продажная шкура, которая в трудный час бросила родину и теперь за гривны Ольговичам служит. Вот ты кто. Поэтому заткнись и делай свое дело, проведи размен и забери Игоря, а то он уже по бабам черниговским соскучился.
— Да я тебя…
Варяг сжал кулаки и стал привставать, а я поймал его взгляд и спокойно усмехнулся:
— Что ты? Готов вызвать меня на поединок? Давай. Хоть сегодня, а хоть завтра. Я убью тебя, и твое тело сгниет в могиле.
Мичура делал расчет на то, что его авторитет все сам за него сделает. Но лучшие годы варяга прошли и он уже староват. Служба на чужого дядю, который отдавал ему самые разные приказы, и отречение от веры предков — все это не прошло даром. Тысяцкий растерял свою гордость и в нем осталось только хамство и желание любой ценой задавить противника. Однако сил, чтобы пойти до конца, взять в руки меч и выйти на поединок, в нем не было. Есть человек, а в нем пусто. Стержень исчез, а без него он всего лишь половинка разумного существа. Я это чувствовал, и когда киевский воевода упал задницей на лавку и сменил тон, ничуть этому не удивился.
— Я же о тебе беспокоюсь, — понизив голос до полушепота, доверительно произнес воевода. — Зачем тебе такие враги, как Ольговичи? Отступись от серебра или возьми половину, и они о тебе забудут.
— Про злую память Ольговичей и их длинные руки мне уже говорили, но я их не боюсь. Мое слово было сказано и я пойду до конца.
Переговорщик покивал головой, вздохнул, как-то быстро сник и сказал:
— Не хочешь жить в мире, получишь войну. Ольговичи тебя в пыль сотрут, а что останется, то по ветру развеют.
— Посмотрим. Давай меняться. Чего зря языками воздух сотрясать.
— Ладно. Веди Игоря.
— А ты давай серебро.
Сказав, что хотели, мы встали. Ольговича вывели на подворье гостиницы, и одновременно с этим в него въехал возок. В нем лежали тяжелые кожаные мешки с весовыми новгородскими гривнами, продолговатыми серебряными брусочками, каждый весом в 204 грамма, и я с капитанами их пересчитал. Ровно тысяча. Все верно, жалоб, претензий и заявлений, не имею.
Затем мешки с серебром легли в ту самую каморку, где отдыхал пленник, а Игорь Ольгович отправился в руки Мичуры. Обмен прошел быстро, четко и без лишней волокиты. Есть товар, и есть купец. Каждый получил, что хотел, и остался доволен, или почти доволен. Ну, а на то, что черниговский князь пообещал меня достать, я положил с пробором. В Новгороде меня, скорее всего, не тронут, а за его пределами я сам почти любого врага порвать смогу.
Игорь Ольгович отправился в гости к Святополку Мстиславичу, а я еще раз пересчитал гривны и подумал, что если бы не опасность со стороны мстительного князя, можно было бы загулять. Но нельзя, а значит, сухой закон и ожидание утра.
В этот момент на постоялом дворе появился худощавый юноша в перетянутой узорчатым ремнем белой рубахе, Зван Дубко, летописец из храма Святовида, прикомандированный к посольству. Парень тут же подскочил ко мне, наклонился к уху и зашептал:
— Вадим, тебя Бранко зовет.
— Срочно?
— Да.
— А что случилось?
— Городские верховоды прибыли. Хотят обсудить посольские дела до Совета Господ и созыва вече.
— Кто именно?
— Судило Иванкович, Нежата Твердятич, Страшко и… — Зван сделал паузу и выдохнул: — епископ Нифонт.
— Да ты что? — удивился я. — Лично нас навестил?
— Ага!
— Понятно. Уже иду.
Я сорвался с места. В сопровождении Немого и пары варягов перешел на соседний постоялый двор, приблизился к самой лучшей гостевой комнате, где остановился Ростич, и остановился. Вобрал в грудь воздух и выдохнул, откинул прочь все посторонние мысли и открыл дверь.
В помещении находилось шесть человек. Из наших боян Бранко Ростич и командир первой сотни витязей Валигор. Они сидели за длинным столом, а напротив них расположилась местная власть. Три новгородца, одетые в небогатую и неприметную одежду кряжистые бородатые мужчины не старше сорока пяти лет, рукастые, сильные и уверенные в себя, а рядом с ними примостился седой старичок божий одуванчик в скромном подряснике, видимо, сам владыка Нифонт. Разговор только начался, а значит, я вовремя. Слегка поклонился и произнес:
— Доброго вечера всей честной кампании.
Новгородцы что-то пробурчали. Владыка смерил меня подозрительным колким взглядом и поджал губы. Ну, а Ростич кивнул на место рядом с собой:
— Проходи Вадим.
Два раза повторять нужды не было. Поэтому я присел и постарался сразу же просеять эмоции и чувства гостей. Однако у меня ничего не получилось. Люди передо мной были сильные, особенно Нифонт. Поэтому их реакции от меня были скрыты, а если давить, то они могли почуять недоброе. Это помешало бы нам вести предварительные переговоры, и я прислушался к разговору серьезных людей, которые решали судьбы народов и племен.
— Значит так, мужи, — Ростич сразу перешел к делу, — чтобы было понятно, мы послы не только Руяна, но и других венедов. За нами все поморяне, бодричи и лютичи. А помимо того мы можем говорить за свеев короля Фремсинета, который вскоре отдельное посольство пришлет, и северных суомов с реки Кемийоки.
— Это ясно, — отозвался Судило Иванкович, который расположился между Нежатой и Страшком. — Давай по сути. Чего от Новгорода хотите?
— Союза хотим, посадник. Крепкого и нерушимого. Сильно на нас папы римские обижаются, да и вас недобрым словом поминают. А потому собрались мы с силами и ударили по католикам. Всерьез ударили. Да так сильно им наподдали, что Зеландию под себя забрали, а она ключ к выходу в океан. Однако врагов все же больше, вот и решили мы искать друзей среди братьев по крови и приморских племен. Пруссы уже готовы нам помогать, ибо понимают, что католики, если нас сметут, и до них добраться могут. Финны и свеи, коих я уже упоминал, тоже с нами, а теперь пришел черед Новгорода сказать за кого он, за католиков или за братьев своих.
