А мама, похоже, совсем не горела желанием его видеть. Она сидела в широком кресле с низкою спинкой у большого окна в центральной гостиной ее покоев — того самого, что выходило на горячие чистые камни внутреннего замкового двора. На ней было домашнее платье без пояса, и она только раз поглядела на сына — быстрый промельк печальной улыбки, как будто осеннее солнце отразилось в текучей воде. Потом она опустила глаза и все время, пока они говорили, пристально изучала свои руки.
Теперь они виделись редко, и призраки колыбельных песен уже почти стерлись в его сознании. Она стала чужой для него, но осталась любимой. Он ощутил приступ аморфного страха, и в душе у него поселилась неизбывная ненависть к Мартену, который был правой рукою отца. (Или теперь все было наоборот?)
И, конечно же, слухи уже поползли по городу, но мальчик так убеждал себя, что он ничего такого не слышит, что и сам в это поверил.
— Как ты? — тихо спросила она, изучая свои руки. Мартен встал рядом с нею. Его тяжелая, вызывающая у мальчика какую-то неосознанную тревогу ладонь легла ей на плечо в том самом месте, где белое плечо соединяется с белой шеей. И еще он улыбался. Им обоим. Когда Мартен улыбался, его карие глаза темнели и становились почти что черными.
— Нормально, — ответил мальчик.
— А учишься хорошо?
— Я стараюсь.
Они оба знали, что он не такой умный, как Катберт, и даже не такой смышленый, как Жами. Он был тугодумом. Медлительным и туповатым.
— А как Давид? — Она знала, как сын привязан к соколу.
Мальчик взглянул на Мартена. Тот по-прежнему покровительственно улыбался.
— Уже миновал свою лучшую пору.
Мать как будто вздрогнула; на мгновение лицо Мартена потемнело, и он еще крепче сжал ее плечо. Но потом она поглядела на раскаленную белизну знойного дня за окном, и все стало как прежде.
Это такая шарада, подумал мальчик. Игра. Вот только кто с кем играет?
— У тебя на лбу шрам, — сказал Мартен, продолжая улыбаться. — Так ты собираешься сделаться воином, как твой отец, или ты слишком медлителен?
На этот раз мать действительно вздрогнула.
— И то, и другое, — ответил мальчик, потом поглядел прямо в глаза Мартену и выдавил из себя улыбку. Даже здесь, в помещении, было слишком жарко.
Улыбка Мартена мгновенно стерлась.
— Теперь можешь пойти на крышу, малыш. Кажется, у тебя там дела.
Но Мартен кое-что недопонял. Недооценил его. До сих пор они говорили друг с другом на низком наречии, изображая непринужденную дружескую беседу. Теперь же мальчик перешел на Высокий Слог:
— Моя мать еще не отпустила меня, вассал!
Мартен поморщился, словно его хлестнули плетью. Мальчик услышал, как мать вздохнула — так жалко и горестно. Она назвала его по имени.
Но эта болезненная улыбка так и застыла на лице мальчика. Он шагнул вперед.
— Ты не хочешь мне поклониться, вассал, в знак верности? Во имя отца моего, которому ты, раб, служишь?
Мартен уставился на него, не веря своим ушам.
— Ступай, — произнес он мягко. — Ступай и займи свой кулак.
Улыбаясь, мальчик ушел.
Когда он закрыл за собою дверь, он услышал, как мать закричала. Это был вопль баньши, предвещающий смерть.
А потом он услышал смех Мартена.
Он продолжал улыбаться. И когда пошел на испытание, улыбался тоже.
Жами как раз возвратился из города, где наслушался всякого от горластых торговок, и как только увидел Роланда, пересекающего тренировочную площадку, сразу же поспешил пересказать другу все последние слухи о войнах и мятежах на западе. Но, увидев лицо Роланда, он даже не стал окликать его. Слова остались невысказанными. Они с Роландом знали друг друга с младенчества: подстрекали друг друга на всякие шалости, тузили друг друга, вместе исследовали потайные уголки замка, в стенах которого оба они родились.
Роланд прошел мимо друга с этой болезненною улыбкою на губах; взглянул на Жами, не видя его. Он шел к дому корта, где над окнами были натянуты полотняные навесы, чтобы отгородиться от нещадно палящего солнца. Корт прилег вздремнуть после обеда, чтобы вечером насладиться сполна своим кобелиным набегом на бордели нижнего города.
Жами понял интуитивно, что сейчас будет, и в своем страхе и возбуждении разрывался теперь между желанием сразу пойти следом за Роландом или сначала позвать остальных.
Но потом чары рассеялись, и он со всех ног бросился к главному зданию, выкрикивая на ходу:
— Катберт! Ален! Томас!
В знойном воздухе крики его звучали тонко и слабенько. Они все это знали. Тем внутренним, непостижимым чутьем, которым наделены все мальчишки на свете. Они знали, что Роланд будет первым. Первым, кто попытается. Но чтобы вот так… не рановато ли?
Никакие слухи о бунтах, войнах и черной магии не могли бы зажечь Жами так, как эта пугающая ухмылка на лице Роланда. Это было реальнее и серьезней, чем досужие сплетни, прошамканные беззубым ртом какой-нибудь бабы-зеленщицы над засиженными мухами кочанами салата-латука.
Роланд подошел к дому учителя и пнул дверь ногою. Она распахнулась, хлопнула по грубо отштукатуренной стене и отскочила.
Он никогда не был здесь раньше. Дверь с улицы вела прямо в спартанскую кухню, сумрачную и прохладную. Стол. Два жестких стула. Два кухонных шкафчика. На полу — выцветший линолеум с черными дорожками от холодильника, втопленного в пол, до разделочного стола, над которым висели ножи, а оттуда — к столу обеденному.
Вот оно: тайное уединение человека, чья жизнь проходит на публике. Последняя поблекшая воздержанность неуемного полуночного бражника и кутилы, который, пусть грубо, по-своему, но все же любил ребятишек вот уже трех поколений и кое-кого из них сделал стрелками.
— Корт!
Он пнул ногой стол, так что тот пролетел через всю кухню и ударился в стойку с ножами. Ножи попадали на пол, точно град сверкающих фишек для игры в бирюльки.
В соседней комнате что-то зашевелилось, раздался полусонный хрип, который издает человек, прочищая горло. Но мальчик туда не пошел, зная, что это уловка, что Корт проснулся, как только он вошел в кухню, и ждет теперь за дверью, сверкая своим единственным глазом, готовый свернуть шею незваному гостю, ворвавшемуся к нему в дом.
— Корт, выходи! Я пришел за тобою, смерд!
Он говорил теперь только Высоким Слогом. Корт рывком распахнул дверь. Он был почти голым, только в семейных трусах. Коренастый и плотный, с кривыми ногами, весь в шрамах и буграх мышц. Шишковатая лысина — ни единого волоса на голове. Выпирающий круглый животик. Мальчик по опыту знал, что живот этот твердый, как сталь. Единственный зрячий глаз угрюмо уставился на него.
