«Ну, пошел языком чесать!» — недовольно подумал нелюдим.
— Извини, — буркнул Хромоножка. — Мне ведь это… поговорить-то не с кем.
— Так ведь и я не любитель болтать. Попусту, как ваш брат, — проворчал нелюдим, — треснул бы я тебе, хоть по шее, честно говорю; только уж больно убогий ты какой-то. Ты ведь и ответить не сможешь, что толку увечного бить? А?
— Повелитель я, — насупился Хромоножка.
— Одно только и знаешь. Повелитель. Повелитель. Ну и иди отсюда, повелитель, — брезгливо сказал нелюдим.
4Он и Ай-я.
Еще — Поселок.
Еще — лес, река, небо, звезды. Иногда похотливо тянущая свои серебристые лапы (в окна хижины, по полу, по подушке к лицу Ай-и) луна.
— Брысь! Пошла вон!
Иногда он готов был ревновать ее ко всем.
К цветам, чьи запахи были куда приятнее, чем запахи его грубого, зачастую немытого тела. К реке, которая ласкала маленькие упругие груди так, как никогда не сможет ласкать их грубая, мозолистая ладонь. К солнцу, потому что оно имело наглость светить для нее. К маленьким пушистым кроликам, ибо она, Ай-я, питала к ним какую-то особенную любовь.
Он и Ай-я.
Еще — разговоры.
Еще — косые взгляды («Я колдунья, да?»), суеверный страх, приставучие повелители, иногда — сказки Гергаморы, от которых почему-то становится не по себе.
Много чего.
Чужого. Душного, как летний полдень. Склизкого, как шляпка поганого гриба. Пустого, как глаза дармоедов повелителей. («Впрочем, кто сказал, что у них пустые глаза?»)
Он и Ай-я.
Ибо он не ревновал ее ни к кому.
Ибо это он, грубый, несдержанный, нелюдимый, ленивый (когда дело доходило до прополки дурацкого огорода или починки покосившейся изгороди), в общем-то Гвирнус Гвирнусом (другого имени и не подберешь), но именно он готов был стать для нее и лесом, и рекой, и небом, и звездами, и этими несносными (ох уж их ароматы) цветами, и даже кроликами — лишь бы этого захотела она сама…
Гм… Только вот не этаким слюнтяем повелителем, да…
5— Ты ее не найдешь, — внезапно сказал Хромоножка. — Темно больно. Да и далеко она. Я чувствую. Не надо ее искать. Утром надо.
— Гм… утром. — Нелюдим и сам понимал, что повелитель в чем-то прав.
— Найдут ее, — буркнул он.
— Не… — уверенно сказал Хромоножка. — Ты нам, повелителям, не веришь, я знаю. А зря. Скорей тебя найдут — не ее. Вот и затаись. Поспи, что ли. Я посторожу.
— Посторожишь, как же! — усмехнулся нелюдим.
— Так ведь не по своей воле, — грустно сказал Бо.
— Заладил, тоже мне. Не по своей, ха! — ворчал Гвирнус. — Где ж она, не своя? Других-то не бывает.
— Много ты знаешь.
— Да уж побольше тебя!
— Слушай, может, ты того, пожрать хочешь, а? У меня тут есть… — Хромоножка торопливо полез в оттопыренный карман рубахи. — Во! — Он вытащил изрядно помятую лепешку: — Бери!
— Это?
— Бери же.
В животе забурчало. Гвирнус и впрямь целый день ничего не ел. «Надо было хоть у Гергаморы отвару хлебнуть», — подумал нелюдим. Однако голод голодом, а брать протянутую повелителем лепешку он не спешил.
— Сам, что ли, испек?
— Вот еще, — хмыкнул Хромоножка, — знаю, мою бы ты есть не стал. Я б и не предлагал даже. Твой папаша, сказывают, тоже такой был. Брезгливый. Не пек я. Куда уж мне. Повелитель я, — опять противно загнусавил Бо. — В хижине пустой стащил. Зашел, а на столе целое блюдо. И никого. Вот я и стащил.
— Небось там уж от хвори передохли все.
— He-а. На пожар, верно, пошли поглазеть. Это еще с утра было: как раз Гееву хижину жгли.
— Ладно, — Гвирнус протянул руку, — давай. Сам-то как, ел?
— Ага. — Хромоножка радостно улыбнулся. — Аж полблюда умял.
— Поганки вы, — мрачно сказал Гвирнус и принялся за еду.
1Он и Она.
Кто-то гладил его по голове, и Гвирнус не сразу сообразил, что это всего-навсего ветер.
— Эй, Хромоногий, — во сне пробормотал он.
— Чего?
— Дурак ты, братец.
— Ага.
— Погляди-ка, не ведмедь бродит, а?
— He-а, ветер.
— Ты что ж, так всю ночь и просидишь?
— Всю.
— Давай я, что ли, посторожу. Или вот что: топай-ка домой. Я уж сам как-нибудь, без тебя, а?
— Спи.
Странный сон. Липкий. Вязкий. Не иначе как повелитель накликал. Надо бы Ай-ю искать, по лесу бегать, ан нет. Верно говорили: в домах, где повелители на полках стоят, сон больно крепкий. Их работа.
Да.
Гвирнус вздохнул и перевернулся на другой бок.
Гвирнус бежал. За ним кто-то гнался. Нет, не за ним — это он сам за кем-то гнался по темному ночному лесу, вспугивая стайки ночных мотыльков, продираясь сквозь сплетенные ветви елей; и луна, будто лесной олень, скакала над головой, и звезды кувыркались в темном небе, и страх расползался в вязком ночном воздухе, ибо…
Он взглянул на свои руки и не увидел их.
Да что руки!
Не было ни ног, ни тела, ни (он будто смотрел на себя со стороны) головы.
То, что бежало по ночному лесу, не было Гвирнусом.
Это было что-то огромное, белое, студенистое.
Чужое.
Страшное.
Ветви внезапно раздвинулись, и перед ним (не-Гвирнусом) открылась большая поляна, заваленная крупными, в половину человеческого роста, замшелыми валунами, там и сям уродливо торчали обгорелые пни — так на столе у ленивых хозяек стоит грязная, засиженная мухами посуда. Над пнями вились стайки огромных ночных бабочек. А где-то вверху — над грязно-белым месивом их шелестящих, как листва, крыльев — порхала еще одна. Самая большая из всех — луна. Она освещала поляну холодным мертвенным светом, походившим даже не на свет — на дождь, ибо он целыми ручейками стекал с обгорелых пней и собирался в серебристые лужицы, в глубине которых (а они казались бездонными) порхали вперемежку все те же бабочки, ледяные хрусталики звезд и черные (чернее ночи) листья умерших деревьев — одинаковые, мертвые листья когда-то столь разных, столь не похожих друг на друга берез и осин, дубов и орешника; и не было ничего страшнее их невыразительной черноты.
То, что было Гвирнусом, выползло на поляну, и некоторые из бабочек, порхавших над лужами и пнями, переметнулись к нему. Они летали вокруг, с тихим шуршанием касались крыльями его огромного безобразного тела; иногда же и вовсе пролетали Гвирнуса насквозь, и тогда что-то невыносимо тяжелое вдруг прижимало его к земле, и он сам растекался по низинкам большими мертвенно-белыми лужами лунного света. И именно в нем плавали листья, кружились хороводы звезд, обмакивали крылья сонно шуршащие бабочки.
