Музыка смолкла. Саша открыла глаза. В зале не было больше людей: воздух наполнился мяуканьем и ревом, взвизгиваниями и шлепками, и хрипом, и стонами, и шипением. Какая-то девушка, зажмурившись, извивалась на полу перед Сашей. 'Надо спешить', - подумала Саша и, осторожно перешагивая через людей, двинулась к выходу. По дороге ее несколько раз пытались остановить, хватали за юбку, взрыкивали в лицо, даже легонько укусили за ногу. Наконец, зал кончился. Поднявшись по короткой лестнице, Саша очутилась в тесном дворике. Прямо перед ней была арка, из которой открывался вид на улицу. Поодаль Саша увидела группу людей, обступивших лектора. Саша приблизилась.
— …Я, знаете ли, буддист, — говорил коренастый мужчина, невысокий, черноволосый, по виду типичный кот. — Я знаком с теорией перерождений. Так вот, вопрос: вы же не будете отрицать, что животному трудно контролировать перерождения? Вернее, невозможно. Мир страстей, мир инстинктов…
— Не буду я ничего отрицать, — сказал оратор и широко улыбнулся. — Смотрите: конечно, это трудно. Мало того — почти невозможно! Да только — послушайте! — контролировать перерождения есть в принципе задача невыполнимая, то есть, выполнимая, но на очень высоких уровнях восприятия. Если вы святой, например. Чувствуете?
Его собеседник неуверенно кивнул. Саша ничего не поняла, но ей тоже отчего-то захотелось кивнуть.
— Поэтому, — сказал человек в белом, — можете, конечно, задаваться вопросами, кому труднее контролировать перерождения, как звери создают себе карму, есть ли возможность для животного стать обратно человеком… Одним словом, хотите мыслить — продолжайте мыслить. Мыслить, как человек — значит, оставаться человеком. Продолжайте. Мы вас неволить не будем.
Вокруг засмеялись, кто-то захлопал. Коренастый пытался что-то сказать, но его уже никто не слушал.
— Возвращения вам! — крикнул человек в белом и взмахнул рукой, прощаясь. Это был знак. Саша вышла из-под арки и медленно зашагала по улице.
Ей всегда было хорошо после лекций. Всегда? Ну, все шесть раз. Какая разница. Не в количестве дело, когда речь идет о духовной жизни. Да и не в лекциях дело. Дело — в нем.
Кто-то дотронулся до ее руки. Он стоял рядом, дьявольски элегантный, божественно прекрасный в своем белом костюме.
— Привет, — сказала она, улыбаясь.
— Привет, — сказал он, беря ее ладонь в свои руки. — Поедем ко мне? Погуляем.
— Хорошо, — сказала она. — Только у меня немного времени совсем.
Он покачал головой.
— У нас очень много времени. Вся вечность.
— Вся вечность, — повторила она. — Поскорее бы, Лео.
— Это можно устроить, — сказал Стокрылый и улыбнулся.
У каждого дома — свой запах.
Стоит открыть дверь квартиры — запах приветствует тебя, как бесплотный страж. Новая мебель и свежая краска. Мусорное ведро, оставленное с вечера, и вчерашние котлеты. Корвалол и застарелый папиросный дым. Кошачья моча и моча младенцев. Ароматические палочки и освежитель воздуха — консервированный запах консервированных фруктов. Жареная курица. Туалетная вода.
Марихуана.
Я снял куртку, стянул ботинки. Мы ходим по дому в тапочках. Помню, в детстве как-то зашел играть к друзьям, тапочки у них были не в моде, пришлось полировать чужой пол собственными носками. Пол был холодный. У нас дома всегда носили тапочки. Так было принято. Так было принято и в семье у Дины. Так принято и у нас.
Марихуана.
Плита на кухне заставлена кастрюлями. Открыл наугад: волшебный пар, грибы, мясо, картошка. Столы без единой соринки, мойка без единой грязной тарелки. Дина умеет вести хозяйство. Последние два месяца дом встречает меня запахом чистоты. Мы, кошки, любим чистоту, я уже говорил. И готовить умеет Дина. Она все умеет делать хорошо, за что ни берется. Два месяца подряд, с тех пор, как я начал работать, вечера наши пахнут чистотой и шарлоткой.
И только изредка — марихуаной.
Я так и не научился курить эту дрянь. Пьянствовать я начал давно, мне и четырнадцати не было, когда я выпил свой первый стакан. А вот с марихуаной так ничего и не получилось. Первый раз в жизни я затянулся каннабисом из рук Дины. Она не любила вин, не понимала коньяка, презирала водку — но знала толк в подкурке. Дина-то и забила для меня первый косяк. Был вечер, мы остались одни в ее квартире; родителей не было. Я честно сказал, что курю дурь в первый раз. Дина засмеялась и пообещала, что будет хорошо. Делая первую затяжку, я улыбался. Когда со мной была Дина, я не боялся ничего. Но марихуана оказалась очень страшной вещью. Уже через четверть часа вселенная вокруг меня превратилась в кисель. Я не мог говорить, не мог пройти нескольких шагов, не мог думать о чем-то одном дольше нескольких секунд. Вдруг я с ужасом сообразил, что с минуты на минуту могут вернуться родители Дины. Это был кошмар. Меня трясло от страха. Каждый шорох, каждый стук за стеной был, словно поступь Смерти. Дина лежала на диване, покачивая головой в диадеме наушников: она не замечала, что со мной творится. Я ушел на кухню и там метался от стены к стене, пока не пришла Дина. Она сразу поняла, что со мной неладно. Открыла окна, повела в ванную и втолкнула под душ. Скоро меня отпустило. Родители так и не приехали, я остался у Дины на ночь. Это была хорошая ночь, одна из лучших, что выпадали нам с Диной, но, умирая, я вспомню не эту ночь, а день, который ей предшествовал.
Я не могу звать марихуану 'травкой'. Я зову ее марихуаной. Наркотик должен называться именем наркотика, а не ласковым детским словечком. Именно так. Марихуана. Я достал из холодильника банку пива и пошел в спальню.
Дина сидела за столом, уставясь в волшебное зеркало ноутбука. Запах в спальне был сильнее; впрочем, кто другой этого бы и не заметил. Это все мое чертово обоняние. У Дины то же самое, и у Боба, и у Саши. Мы все чувствуем запахи сильнее простецов.
— Привет, — сказала Дина, не оборачиваясь. Голос у нее был самый обычный, и я решил уже, что померещился мне этот сладкий травянистый аромат. Но потом она обернулась: фарфоровая маска лица, черные озера зрачков — и я понял, что Дина все-таки курила, и курила много. Присев на край постели, я открыл банку — ссс-пок — спросил:
— Проветривала?
Она кивнула и заулыбалась:
— Все равно пахнет, да?
Тот, кто курит марихуану с детства, отлично контролирует себя под кайфом. Я так умею с алкоголем. Вы не заметите, что я пьян, пока я не дохну в вашу сторону. Или пока не упаду.
— Пахнет, да? — повторила Дина виновато.
— Ерунда, — сказал я, и Дина захихикала. Она смеялась дробно и часто, пока не кончился выдох, но и тогда она не перестала, продолжала высмеивать последние глотки воздуха из легких, сгибаясь над клавиатурой, кашляя, вытирая слезы, тряся головой и стуча кулаком по столу. Потом она с хриплым стоном вдохнула, словно ныряльщик, и начала смеяться опять. Я перевел взгляд на телевизор, что журчал в углу. Как всегда, 'Animal Planet'. Других каналов Дина не признавала, да и этот-то включала для фона, для сопровождения своих странных медитаций. Она всегда была из Потока, сколько я знал ее. И всегда медитировала. Но раньше она перед практикой зажигала благовония, а теперь каждый раз, в обязательном порядке выкуривала косяк. 'Animal Planet', как я понял, входил в рацион любого, кто исповедовал Поток. Я прикладывался к банке и глядел, как тревожные сурикаты выискивают где-то вдалеке невидимых врагов; как аллигаторы умело притворяются бревнами, похожими на аллигаторов; как невинные антилопы гибнут под ударами львиных лап; как элегантный жираф спит, свернув шею калачиком. И все это время Дина хихикала, то громче, то тише.
