Теперь уже Клод широко открыл рот и начал пускать пузыри.
Олень презрительно посмотрел ему в глаза и фыркнул.
— Не отцепишь, сам порву! — зверь мотнул головой с огромными рогами, на которых блестел крючок. — Шевелись, быстро, ты же не хочешь здесь задохнуться, верно?
Клод хотел было ответить, что не хочет, но потом понял, что под водой это у него вряд ли выйдет. Хотя вот оленю вода разговаривать не мешала. Поэтому Клод просто кивнул и быстро начал выпутывать леску из ветвистых рогов.
Закончив, он неловко поклонился оленю, мысленно добавив:
— «Спасибо большое!»
— Не стоит благодарности. Но больше мне не попадайся — забодаю! — олень стукнул копытом о дно, подняв тучу ильной мути.
В ту же секунду он пропал, а на его месте оказалась огромная рыбина метра в полтора длиной, больше всего похожая на сома с длинными усами, но покрытая блестящей серебристой чешуей. Рыба вильнула хвостом и неспешно уплыла прочь.
Клод ошарашенно посмотрел ей вслед и быстро начал подниматься — невиданное животное отвлекло его от того факта, что ему нужно дышать, но теперь он вспомнил. Всплыв на поверхность, он шумно и тяжело отдышался и направился к берегу, одеваться.
На берегу его ждала Хэй. Она мирно сидела с надкусанным бутербродом в руке и читала его книгу.
— Ой! — удивилась она, увидев Клода. — Ты что, нырял? Ты решил теперь ловить рыбу руками?
— Н-н-нет, — стуча зубами ответил молодой человек. Только сейчас он понял, как замерз, да еще, как назло, в парке задул холодный осенний ветер. — У меня леска запуталась, и я нырнул, чтобы ее отцепить. А там такое… такое…
— Какое? — девушка заинтересованно посмотрела на него, даже перестав жевать.
— Ну, там это… там олень!
— Олень? — Хэй глядела на него теперь очень скептически. — Что, дохлый, что ли?
— В том-то и дело, — пояснил Клод, доставая из рюкзака теплую куртку, — что живой! Моя леска запуталась у него в рогах. Да, он еще и говорящий был.
— Под водой? Живой говорящий олень?
— Да. А когда я распутал леску, он превратился в рыбу и уплыл.
— Уплыл?
— Да.
— Говорящий олень превратился в рыбу и уплыл, — Хэй с сомнением покачала головой. — Хотя… ты знаешь, я тебе верю. Такой чуши даже ты не смог бы придумать.
— Вот именно! — согласно кивнул Клод. — И не стал бы придумывать, даже если бы мог.
— И что ты будешь делать дальше? — спросила Хэй. — С этим своим водяным оленем?
— Да ничего, пожалуй… — Клод задумался. — Хотя, я все же схожу в библиотеку и узнаю, с кем же я встретился. Ну и напугал же меня этот чертов олень!
— Могу себе представить! — девушка сочувственно кивнула, хотя, надо признать, выражение лица у нее было все еще достаточно скептическим.
— А ты здесь что делаешь? — поинтересовался Клод наконец.
— Я решила за тобой зайти, мы же собирались на этой неделе подойти во Дворец, узнать о Конкурсе.
— Да, о Конкурсе, — Клод сразу помрачнел.
Упоминание Конкурса в Городе заставляло мрачнеть многих. Дело в том, что все жители, включая стариков и детей старше шестнадцати, должны были принимать участие в ежегодном конкурсе поэтов, который проводился в сентябре. Проходило действие следующим образом: на Поэтической площади выстраивали деревянный помост, на который и взбирался очередной участник. Там же сидело жюри, состоящее из чиновников, уважаемых горожан и победителей прошлых лет.
Поэтов выслушивали в течение 9 дней, то есть, в день около 111 человек. Жюри на каждый день избиралось новое, так как и самим судьям приходилось участвовать в действе.
Особых требований к форме поэтических произведений не предъявлялось, разве что время выступления было ограничено 10 минутами. Эту меру ввели после того, как один престарелый горожанин по имени Снорри зачел поэму о богах на 40 листах, из-за чего все оставшиеся выступления пришлось перенести на следующий день, и вековая традиция проведения Конкурса была нарушена. Горожанина поощрили грамотой за усердие, но впредь попросили от подобного воздержаться.
Отказ от участия в Конкурсе автоматически приравнивался к проигрышу, и если в Городе на этот момент было ровно 999 человек или меньше, это всего лишь значило, что человек (или иное существо, которых, впрочем, в Городе тоже называли людьми, особо не заморачиваясь) покрыл себя несмываемым позором. После такого особо чувствительные уходили в Лес За Пределами, к разбойникам, или бросались с Моста Самоубийц. Менее ранимые просто пережидали годика два где-нибудь на окраинах, чтобы про их позор успели забыть, выходя в Город только на последующие конкурсы. А потом возвращались и продолжали жить по-прежнему, при условии, конечно, что больше не позорились.
Были известны случаи, когда подобные неудачники упорным трудом и занятиями поэзией по ночам, при свете светлячков, добивались прекрасных результатов и входили в десятку лучших.
Но так обстояло дело только тогда, когда в Городе народу проживало меньше или ровно столько, сколько считалось подходящим для гармоничного функционирования и управления им. Даже если жителей было гораздо больше, в списки участников, которые вывешивали через день после окончания конкурса, попадало только 999 человек, а вот путь тех, кто в прошлом году не отличился, на следующее утро лежал на Площадь Отрубленных Голов, благо она была совсем рядом.
На площади, как можно догадаться из ее названия, неудачливым поэтам публично отрубали ту часть тела, которой они не смогли разумно воспользоваться во время конкурса.
Система, конечно, была странная, но позволяла эффективно решить два вопроса: проблему перенаселения и проблему дурного вкуса жителей (в поэзии, по крайней мере).
Главным судьей конкурса всегда выступал Дракон, чей вкус был безупречен, и кто, единственный из всех, был освобожден от участия, так что председательствовал он все 9 дней.
Сейчас был август, а значит, пора было получать номера участников и узнавать, в какой день им предстоит испытать судьбу.
Идти было недалеко, Дворец стоял как раз на озере, только на другом берегу.
— Ты уже стихотворение сочинила? — спросил молодой человек.
— Нет. А ты?
— И я нет, — признал Клод. — Даже не знаю, что придумать, я никогда стихов не писал, разве что парочку лет в 15–16, когда влюбился в первый раз.
— О! И как были стихи? Хорошие?
— Не сказал бы. Вновь-любовь-морковь и все такое, — пожал плечами Клод. — А ты как, ты же иногда их пишешь?
— Да, пишу иногда. Но пока ничего достойного не придумалось.
— А может, ты мне один из своих стихов дашь? — с надеждой спросил Клод. — Раз уж сама не будешь их читать…
