Однако дух колебался недолго. Силы его были не беспредельны, нужно было нападать — чтобы победить или погибнуть. Хотя как может погибнуть получивший дар бытия из рук самого Илуватара?
Серая воронка угрожающе нагибалась, стараясь, однако, обогнуть замершего с клинком наголо хоббита и дотянуться до остальных его спутников. Закрывая собою друзей, хоббит держал кинжал уже обеими руками и тоже двинулся вслед за ним; с него градом лил пот, обжигая глаза, и нечем было утереть лоб, нельзя было даже сморгнуть. Вихрь вновь закачался, словно в неуверенности, и тут вперед бросился Эрлон. Прежде чем хоббит успел крикнуть или остановить его, прежде чем остальные успели повиснуть у него на плечах, он прыгнул вперед, и его иззубренный во многих схватках честный дорвагский меч по самую рукоять ушел в основание гибельной воронки.
Но что могла сделать с духом простая, выплавленная людьми сталь? Вихрь не дрогнул, но вдруг низринулся широко распахнувшейся воронкой на дерзкого. Эрлон каким-то чудом успел отпрянуть в сторону, и тут Фолко отчаянным усилием попытался дотянуться острием до страшного вихря — и ему это удалось!
Близко-близко от его лица взметнулась серая муть, но пылающий голубым клинок вонзился в тугие крутящиеся круги, и столб резко изогнулся, точно заламываясь; вновь мелькнуло за пыльным занавесом искаженное нечеловеческой болью лицо; затем все пропало, вихрь стал бессильно опадать, и Эрлон с торжествующим ревом вновь всадил в него свой меч — и тут какой-то серый лоскут случайно задел его. Эрлон коротко вскрикнул и упал без движения.
Спустя несколько мгновений лишь замершее тело человека напоминало о происшедшем. Исчез вихрь, куда-то скрылись только что ожесточенно сражавшиеся с друзьями люди, вынеся даже тело одного из своих, зарубленного Эрлоном; все было тихо, мертвенно-тихо и недвижно. Напрасно они озирались в поисках врага — его не было. Клинок Отрины разрубил какие-то нити, соединявшие эту форму духа с его надмирным сознанием, а может, тот просто скрылся, отложив до времени месть, — этого Фолко не знал. Он поспешно склонился над бездыханным Эрлоном; глаза того были дико выкачены, рот искривлен — но сердце билось. Фолко в замешательстве стал оглядываться в поисках оставшейся во вьюках заветной сумки с целебными травами, но тут Эрлон застонал, заворочался, и взгляд его стал осмысленным. Кто-то облегченно вздохнул, кто-то протянул флягу; чьи-то руки поддержали Эрлона, помогли ему сесть. Взор его блуждал, с губ срывался то ли хрип, то ли низкий, подсердечный стон; руки бесцельно шарили по земле…
Однако мало-помалу он пришел в себя и даже смог взобраться в седло.
Товарищи Фолко улыбались, радуясь, что кончилось на сей раз благополучно, а он не мог отрешиться от слов Наугрима «не дать коснуться даже краем!»…
Они потратили еще немалую долю долгого летнего дня, чтобы отыскать разбежавшихся в суматохе лошадей, собрать оброненное и отдохнуть — если напряженное бдение можно было назвать отдыхом — и, когда солнце перевалило за полдень, наконец двинулись дальше. Дорваги и гномы пристали с расспросами к хоббиту, и Фолко даже охрип, по многу раз повторяя все, что помнил о Сарумане. Особенно жадно его слушал Эрлон; Фолко время от времени все же бросал на него тревожные взоры, стараясь понять, что же имел тогда в виду Наугрим? Время идет, а человеку хоть бы что, сидит себе верхом как ни в чем не бывало.
«Но как можно добить духа?» — недоуменно спрашивал сам себя хоббит и не мог найти ничего толкового в своих мыслях; однако словно чей-то упрямый, настырный голос вновь и вновь звучал у него в ушах, и нелепая тревога вновь оживала в нем; и он был неспокоен, единственный среди остальных своих товарищей.
До вечера все было спокойно. И ночью все было тихо, а вот под утро вокруг их небольшого лагеря постепенно сгустилась нехорошая, вязкая, точно трясина, тишина; лежавший без сна Фолко готов был поклясться, что в недальних зарослях слышится чей-то противный, злорадный смешок. Он приподнялся и схватился за Клык; что-то белесое мелькнуло по другую сторону костра; рядом глубоким сном спали гномы и люди. Но вот чего не могло быть, потому что не могло быть никогда, — спал на посту сам Келаст, лучший следопыт северных дорвагских родов! Хоббит не успел удивиться этому — на него самого навалилась кажущаяся непереносимой сонная истома.
Тяжелыми-тяжелыми вдруг стали веки, смежаясь сами собой… Но Белег Анка был в руке, и его рукоять вдруг стала холодной, точно хоббит сжимал в ладони кусок льда, и Фолко не уронил бессильно голову, у него хватило сил увидеть, как что-то приземистое, словно бегущее на четвереньках, скользнуло от них в кусты; секунду это существо и Фолко смотрели в глаза друг другу, и с хоббита вмиг слетела сонливость — это были глаза Сарумана!
Забыв обо всем, Фолко вскочил на ноги. И, не тратя времени на то, чтобы как следует вооружиться, схватив, кроме верного Клыка, лишь лук и стрелы, он очертя голову бросился вдогонку за этой новой ипостасью Сарумана. В тот миг он еще плохо представлял себе, зачем устремляется в эту почти безнадежную погоню, без доспехов, не предупредив друзей, — но что-то гнало его вперед, что-то не давало остаться на месте; сейчас он казался себе сильным и неуязвимым.
Он видел спину Сарумана. Теперь перед ним уже был не величественный старик, не ужасный вихрь — странное белесое существо, чем-то напоминающее очень длинного, неимоверно костлявого пса с человеческой головой, которая даже издали представлялась голым черепом, обтянутым лишь тонким слоем кожи. Это существо удирало во всю прыть на четырех длинных, многосуставчатых лапах, и удирало весьма быстро — хоббит даже налегке едва поспевал за ним. Клык был зажат в его руке, и края клинка горели грозным боевым огнем; и Фолко ничего не боялся.
Мало-помалу расстояние между ними стало сокращаться, и хоббит стал постепенно отжимать тварь (язык не поворачивался назвать ее именем некогда великого и добродетельного спутника Ауле) к скалам, и существо, видя, что отступление дальше по долине отрезано, само кинулось вверх. По камням в этом месте круто уходила ввысь малоприметная тропка.
Они упорно карабкались по уступам, но хоббит уже понял, куда ведет эта дорожка — к седловине между двумя взметнувшимися точно мечи утесами; очевидно, оттуда можно было перебраться на другую сторону казавшихся неприступными отрогов. Нужно было опередить!
Откуда только взялась ловкость в хоббите, отродясь не занимавшемся скалолазанием? Кто шепнул ему в нужную минуту, что тропа, скорее всего будет огибать этот резко выдавшийся из скалы уступ, и если подтянуться, поднапрячься, то можно сильно срезать поверху; а срезав, оказаться секундой раньше на крутом изломе тропы и встретить исказившееся, страшное, нечеловеческое лицо, не лицо даже — уродливую личину, спокойным блеском клинка Отрины.
