Мутазз улыбнулся, провожая взглядом одну - стройную, с большими грудями, в полосатом тюрбане. Черная почувствовала на себе жаркий взгляд мужчины, обернулась и довольно осклабилась, поправляя в вырезе рубахи здоровенные холмы счастья. А больше на бабе ничего и не было - только груботканая гандура, подол такой рваный, что коленки сверкают. Мутазз с шумом втянул носом воздух. Рабыня расхохоталась и побежала дальше, покачивая мощными бедрами.
Что б его сыну не радоваться: баб пять голов, и их семеро. Надо только проверить, не в тягости ли какая - чужого ребенка по закону можно продать, причем выгодно. Вон, старый Авад как распорядился сводным братом Антары: мальчик подрос, так шейх его не просто на рынок отвел, и не на скотину сменял, а привез в аль-Румах на ярмарку и заплатил заезжему харранскому лекарю. Тот сбрил парнишке яички, оставив зебб - говорили, что за таких евнухов в городах готовы платить любые деньги - и, как Салим поправился, шейх продал его в Марибе за двадцать золотых. О! Двадцать динаров за сына черной рабыни! Да, Авад всегда был хитрым.
И вдруг над пустыней послышался заливистый, жуткий собачий вой.
Мустафа разом покрылся холодным потом и прекратил мечтать о прибылях и рабынях.
Гончие. Гончие Хозяйки Судьбы.
- Чего им надо?.. - Мутаззу тоже стало не до сладостных мыслей.
Вой доносился с ближайшего всхолмья. Опустив факел, Мустафа вгляделся в ночную темень - так и есть. Все три салуги сидят на гребне холма и воют.
- В-великая н-ночь з-завтра... - пробормотал сын.
Мустафу из холода бросило в жар: ну конечно. Великая ночь. Ночь Манат, когда богиня выпускает гончих на свободу. Всякий, кто не укрылся в шатрах под защитой амулетов, падет жертвой богине воздаяния. По новой вере ночь эту теперь называли Ночью Могущества - мол, именно под ее покровом Али получил в пустыне откровение Книги, а в Книге сказано, что человек будет прощен, если раскается.
Мустафа забыл про боль в ранах и поежился от стылого страха: прощен? Как же. Это глупые сказки. Злое дело не прощается никогда, и богиня никогда не выпустит из челюстей добычи. Манат мстительна, и всегда стоит у тебя за спиной.
- Они не зря воют, Мустафа, - тихо сказал старческий голос.
Под стремя подошел старый Имад, которого брали в набеги ради мудрости и искушенности в статях коней и верблюдов.
- Псы Хозяйки хотят нам что-то сказать, - добавил седой бедуин. - Или показать - на том всхолмье.
И мрачно, твердо добавил:
- Я уже отжил свое, и пойду сам. Вы же оставайтесь и не ходите.
Ему не стали возражать - лишь молча и торжественно поклонились.
...Они ждали знака от Имада долго - то и дело поглядывая в низину, на растревоженное гвардейским налетом становище бану суаль. К счастью, соседям было не до гоняющих их скотину храбрецов мутайр - ветер то и дело доносил снизу женские вопли и причитания.
А старик взошел на холм, поклонился псам - и вдруг присел на корточки. Салуги тут же исчезли, словно их и не было. А Имад распрямился и крикнул:
- Всевышний велик! Гончие богини привели нас к виновнику наших бедствий! Идите сюда, здесь без чувств и оружия валяется сумеречник, похитивший надежду мутайр и их главное сокровище!
Самийа приволокли быстро. Тот, как тряпка, болтался в руках воинов - видать, хорошо его в драке угостили, раз сознание потерял. Мустафа вздернул обвисшую голову за спутанную гриву и с размаху ударил по щеке. Потом по другой.
Сумеречник глубоко вдохнул и распахнул глазищи. Рванулся. Почувствовал веревки на локтях и запястьях. Рванулся снова. Снова получил по морде.
- Куда Антара повел кобылу? К кому? - тихо и раздельно спросил Мустафа.
Самийа молча плюнул ему под ноги кровавой слюной.
- Говори, - улыбнулся Мустафа.
И с размаху наподдал твари ногой поддых. Самийа охнул, мотнул головой, снова плюнул.
- Во вьюк его, - приказал бедуин.
Сумеречник показал острые хищные зубы:
- Не скажу, не надейтесь!..
- Скажешь, - улыбнулся Мустафа. - Мы умеем спрашивать, о дитя сумерек.
Проводив глазами фарисов, волокущих за локти рычащего и бьющегося самийа, он усмехнулся - "не скажу, не надейтесь"! Ну-ну...
И сделал знак своим людям - уходим.
Оглянувшись в последний раз на становище бану суаль, бедуин увидел удаляющуюся цепочку огней - факелы. Гвардейский отряд не стал ждать утра и отправился обратно в аль-Румах. Облегченно вздохнув, Мустафа восславил Всевышнего и пустил лошадь галопом.
окрестности Дживы, утро
Когда окончательно рассвело, Антара перешел на тряскую рысь. Точнее, на рысь перешла Дахма. Чудо-кобыла все ж таки приморилась после ночной скачки и галоп более не тянула.
Трясясь на спине вороной красавицы, Антара проклял вселенную и поклялся, что больше никогда - ты слышишь меня, Всевышний! - никогда не будет ездить без стремян. Иначе он останется не только без возможности сесть и ходить ровно, не враскоряку, но и без потомства.
Шатры клана почтеннейшего Убая юноша разглядел издалека - черные полотнища четко виднелись на рыжих камнях обширной котловины, в которую осенние дожди успели нацедить мелкое озерцо. Вершина холма, к которой лепились крохотные домишки Дживы, выплывала из туманной дымки.
У шатра дяди Антара почтительно спешился. К тому времени, как Убай вышел, вокруг вертелись, верещали, тыкали пальцами и восторженно голосили все дети и мужчины становища. Женщины осторожно выглядывали из-под пологов, скрывая платками лица.
Дядя выплыл животом вперед, оглаживая длинную бороду. Запоясанный халат из потрепанной парчи - сменял в прошлом году на двух баранов - расходился на пузе, показывая малиновую рубаху в жирных пятнах. На груди болталась, свисая чуть ли не до пупа, толстая золотая цепь с немного помятым медальоном - гнезда для драгоценных камней пустовали, похоже, Убай цепь оставил, а камни продал.
Увидев Дахму, толстяк разинул рот. Визжавшие кругом мальчишки зашлись в восторженных воплях:
- Вороная! Вороная! Чудо!
Дядя сморгнул, сглотнул, дернув кадыком, поднял дрожащие руки и пошел к кобыле, как слепец или безумный - с неподвижным взглядом и все еще разинутым ртом.
- Это мой выкуп за Аблу! - поспешно сообщил Антара и протянул Убаю длинный ремень чумбура.
Дядя отсутствующе покивал и медленно, как во сне, принял повод. Кобыла кокетливо развернула сухую длинную голову и покосилась огромным, как яблоко, глазом.
И вдруг Убай бросил чумбур, вскинул руки и прочел, плача и захлебываясь от радости:
