Разные люди караван сопровождали: полные и худощавые, высокие и приземистые, по-разному одетые. И народам они принадлежали разным. Это Некрас различал уже не по слуху, а по следам, потому что глина и пески отступили и путь их вел ныне по рыжей и бурой короткой траве, росшей пучками. Он умел слушать как никто другой, если не считать некоторых животных и птиц и его собратьев-кудесников, но умел и читать по следам, потому что в лесах без этого умения жить было б тяжко.
Но след нужного ему человека он увидел сразу. Помня о том, что поведал ему старик, водивший караваны, Некрас уже на месте второго привала, сделанного шедшими впереди, нашел глубокий разрез, рассекший почву. Он заночевал на этом месте, зане в ложбине у подошвы невысокого круглого холма, коими изобиловала степь, из расселины сочилась вода, сбегая слабой струйкой и исчезая в песке. Ночью, когда, судя по движению светил, минула двенадцатая часть дня после полуночи, Некрас услышал будто бы тихое завывание и стон. Он не стал вскакивать, а прислушался, ибо подумал, что это явилась некая ему неведомая доселе степная тварь, какую он не услышал почему-то ввечеру. Но звуки, им слышимые, умножились, донесся шелест и неясное бормотание. И Некрас, кой мог разгадывать речь косных вещей и животных, не смог разобрать это бормотание и понял, что это речь разумного, то есть человека или духа. А потому как человека, даже пешего, в пустой степи он услышал бы за десять верст, то рядом с ним явились в ночной мир духи, чего ранее по дороге, начиная от лесов за Светынью, не приключалось.
А вой и стоны все прибавляли в голосе и силе, будто пробовали поначалу окружающее пространство, как котенок осторожно трогает лапкой клубок или змей ощупывает раздвоенным языком незнакомое препятствие, а потом, почуяв уверенность, возликовали. Некрас не страшился. Он ведал, что чужие духи, если они кровожадны, смогут узреть его лишь тогда, когда он уронит в их присутствии хоть каплю теплой живой крови, но ни единой кровоточащей ранки или свежего пореза на его теле не отыскалось бы. А те духи, что не питаются плотью и кровью людей, а морочат им разум, не тронут его, пока он не примется нарушать их законы. Некрас даже огня не жег и место для ночлега выбрал ничем не примечательное. То, что здесь была вода, еще не значило особости.
Меж тем речь духов не была схожа ни с языком манов, ни с наречиями мергейтов. Куда более древние звуки составляли ее: это Некрас мог распознать, так же как любой человек способен сказать нечто о возрасте незнакомца, пусть и не скажет ничего о его народе и вере.
А духи все больше поднимали шум, точно на свободу выбрались из векового заточения и теперь были пьяны новой волей. Некраса они даже не замечали, проносясь где-то в усыпанной звездами вышине, хохоча так, как это делали тысячи лет назад. Кудесник-венн лежал, укрывшись походным одеялом из шерсти блудяги-зверя, кое подарил ему караванщик, и вслушивался в ожившую вдруг древность. На ум ему пришел рассказ о стеклянных мечах с далекого вельхского острова и о том, чем были знамениты эти мечи, помимо того что могли разрубить железо. Слишком уж похож был порез на теле земли, что щерился в трех саженях от Некраса, на тот, из легенды. И венн понял, что вряд ли ошибается: следы сапог из доброй воловьей кожи, подбитых настоящими железными гвоздиками, были следами Человека со Стеклянным Мечом, того, кто мог входить в чужие сны.
И снова он резал своим мечом землю, хотя о таких его делах, с тех пор как пропал в колдовских туманах остров посреди пучины восходных морей, караванщик не поведал ничего.
«Что может случиться, когда он разрежет землю в нескольких местах?» — подумал Некрас. Он даже перестал разгадывать слышимые звуки из глубинных времен, просто запоминая их и надеясь раскрыть их суть потом, на досуге.
«Выходит, что этот таинственный вельх, что не пробовал смерти уже столько лет, не землю разрезает своим мечом. Земной спуд огромен, и такой надрез ему нипочем. Но много ли отличается та земля, что была тысячу лет назад, от нынешней? Далеко ли успела она подвинуться? Нет, недалече», — отвечал себе Некрас.
Земля, по разумению многих, и вовсе двигаться не могла, поелику где ж тогда надежа для рода человеческого? Только ловцы звуков ведали, что сие не так. Они слышали, как земля не только дрожит, когда, к примеру, ломится через лес сохатый или падает со скалы валун, но и движется исподволь, словно бы сложена из нескольких скатерок, покрывающих стол, и каждую скатерку потягивают в свою сторону. Как много тех скатерок было, ловцы звуков сказать не могли, но, сколь глубоко могли они слышать, нигде не было в земле такого места, чтобы не двигалось.
Духи древности заключены были в той земле, какой была она тысячи лет назад, когда венны жили не по Светыни, а за какими-то полуденными горами-косогорами. Стеклянный клинок взрезал пласты времени, точно хороший плуг разрезает пашню. И духи, что оставались на прежней земле, не в силах ее покинуть, вновь обретали свое место. Нет, они не умирали с течением времени, они просто отдалялись с удаляющейся прежней землей, замурованные в старое время, и оттого становились видны все хуже, все сильнее заволакивал их и без того тусклые, почти невидимые тела туман, все глуше доносились их голоса. Но стеклянный меч взрывал время, и старое время сквозь этот порез проливалось на новую землю, и теперь уже не духи прежнего, а нынешняя земля со всеми ее обитателями, да и сама по себе земля, переставала быть частью нынешнего времени, становилась тусклой, блеклой, подергивалась туманом, уходила куда-то прочь и в конце концов изникала, как это произошло с удаленным островом, где некогда появился на свет первый стеклянный меч.
Так, слушая звуки пляски, устроенной духами, Некрас проникал в тайну Человека со Стеклянным Мечом. Вот почему тот умел входить в чужие сны и добывать оттуда все, что ему заблагорассудится! Ведь всякий сон — это чей-то день, потому что не может быть в снах такого, чего нет на свете. А когда своим стеклянным мечом этот человек способен разрезать время и войти в любой день или выпустить любой день в день сегодняшний, даже в каком-то месте подменить день сегодняшний прежним, то и в любой сон он может войти так же легко. И так же легко он вынесет с собой любую вещь из любого дня и заменит ее на другую.
«Разве что, — подумал Некрас, — вдруг он не умеет точно расчислить, насколько глубоко следует разрезать время, и делает это наобум? Тогда он не сможет точно попасть в тот день, куда должен попасть. Вот если бы ему такой оберег, как есть у Зорко!»
И еще Некрас мыслил о том, что, когда можно выпустить назад, в прошедшее, любой нынешний день, нельзя ли проникнуть в грядущее? Вот если какой-нибудь стеклянный меч из грядущего прорвет сейчас скатерти времен и ударит рядом с ним, Некрасом, окажется ли он в грядущем? И что должно произойти, если стеклянный меч вонзится в землю так глубоко, что коснется начала времен? И что, если попадет глубже? Это что же выходит, земля изникнет вместе со всеми людьми, лесами и морями? Некрас допускал, что могло быть такое время, когда и земной тверди еще не существовало. А мог ли стеклянный меч достигнуть такого времени, что и время еще не началось?
