Ярина закусила губы. Страх, уже ничем не сдерживаемый, сжал сердце, холодом прокатился по спине. Мертвая мать ищет сгинувшего сына. Ищет — и не находит…
— А на следующую ночь ее снова видели. Поп — отец Гервасий — не побоялся, с крестом выскочил. Так она зубами заскрипела, руки протянула — не дотянулась, а после обратно на погост пошла. А наутро…
— Прекрати! — не выдержала девушка. — Как ты можешь! Такое… Такое говорить!
— А что? — Хведир явно удивился. — Обычная история! У этих посполитых вечно то мать к сыну с погоста является, то муж к женке. Потому и обычай есть, чтоб долго не оплакивать…
— Прекрати! — повторила Ярина и, подумав, добавила: — Чурбан! Бурсак, недоумевающе пожав плечами, замолк. Ярина отвернулась — слушать страшилки расхотелось.
— Ну ты чего? — Хведир подошел ближе, присел рядом. — Мало ли что лапотники эти болтают! Темные они!
— А ты — светлый! — огрызнулась девушка.
— Ну, не такой уж светлый, — развел руками парень. — Но байкам этим не верю. Если и есть что-то необычное, то это не черти и не призраки, а тонкие энергии, которые наш мир окружают. Про то и блаженный муж, учитель мой Григор Варсава, писал…
Страх вновь спрятался, и Ярина внезапно почувствовала, как смыкаются веки. Сон только и ждал — перед глазами поплыли странные серебристые нити, закружились, сплетаясь в пушистые коконы. Уж не тонкие ли это энергии, о которых Григор Варсава толковал?
— Ярина! Проснись, Ярина!
Девушка открыла глаза. В зале светло, сквозь окошки белеет утро. Кажется, она так и заснула — сидя. Вот и покрывало: не иначе Хведир догадался — укрыл.
— Ярина! — голос парня звучал странно. — Батька… Батька погиб!
— Что?!.
На полу — мокрые следы; на плечах Хведира — кожух. Наброшен наскоро, даже на крючок не застегнут. В глазах под толстыми стеклами — ужас.
— Батька… Погиб батька. И все погибли…
— Мой… Мой отец? И сотня?
Почему-то сразу же подумалось об отце — о сотнике Загаржецком. С Дуная давно не было вестей, а какие и приходили — не радовали. Парень вздохнул, качнул головой. Дужка окуляр сползла с уха.
— Мой батька — Лукьян Олексеич. И все, кто с ним поехал. В Хитцах. В село… Погинуло село…
Ярине показалось, что она все еще видит сон — страшный, тягучий. Хорошо бы проснуться, поскорее проснуться!..
Проснуться не получалось.
Я скинул окровавленный жупан прямо на пол и взглянул на руки. И здесь кровь — но не моя. Чужая. На шаблю и смотреть не стал: хоть протирал снегом, а все равно — чистить и чистить!
Хотелось упасть, как был, прямо в сапогах, на лежанку и провалиться в черную пустоту. Как хорошо, что мне никогда не снятся сны! Там, в темной пропасти, я недоступен — ни для пана Станислава, ни для тех, кого встретила моя шабля за эти долгие годы, ни для всевидящих Малахов.
Уснуть!
Но я знал: не время. Хотя пан Мацапура уже извещен — я специально послал хлопца на свежем коне впереди отряда, — но придется докладывать самому. Таков порядок, таков обычай. Хоть и не в войске, а вроде того.
Я кликнул джуру, отдал ему шаблю — чистить до белого блеска — и велел принести таз с теплой водой. Кровь плохо отмывается; особенно зимой, особенно если она смешана с грязью.
С грязью — и с пеплом.
Теперь — свежая рубашка, штаны, каптан с белой подкладкой, кипа. Дворецкий — тот, что был до нынешнего, — все рожу морщил: негоже-де при пане зацном с головой покрытой ходить! О своей бы голове подумал, прежде чем болтать пустое! Где она сейчас, его голова?
Застегиваясь и надевая пояс, я вновь перебрал в памяти все, что должно рассказать пану. Когда я на службу поступал, пан Станислав сразу предупредил: говорить надо лишь о самом главном — четко и ясно, без лишних словес. Так-то оно так, да только сам он любит о таком расспрашивать, что порою дивишься — к чему? То ли пан зацный попросту любопытен, то ли видит в мелочах что-то важное, нам, сирым, непонятное. Ну, скажем, моргала ли голова после того, как на снег свалилась? Как у того дворецкого. Три года назад это было, тогда тоже на дворе месяц — лютый стоял.
Может, пан Мацапура в детстве страшные сказки любил?
— Пан Юдка! Пан надворный сотник!
Задумался! Даже не услышал, как джура постучал, как дверь открыл.
— Пан Юдка! Пан Станислав вас в банкетную кличут! Он там с гостями. Поспешить просит!
Я мельком отметил: «просит». Странное дело, пан Станислав действительно вежлив! И не только со мной. Даже с теми, кого в замок волокут.
Итак, кличут.
Обычно пан не завтракает и не обедает — отсыпается после ночи, лищь на ужин зовет гостей. Что-то сегодня изменилось! Впрочем, гости, как известно, бывают разные.
Я все-таки опоздал. Гости давно расселись, и пан Станислав был на месте — в резном кресле под огромными оленьими рогами, что к стене прибиты. Помнится, один гость посмел улыбнуться и даже шутку отпустить. После ему стало не до шуток — когда болтуну его же язык на ужин подали.
Отварной, с горчицей.
Итак, все на месте — пан Станислав, пан Рио, пан к'Рамоль и, конечно пани. Причем если мужчины сидят на местах гостевых, хоть и не загоновых, то пани Сале (вэй, ну и дела!) — рядом с паном Мацапурой, не в обычном кресле, а в хозяйском, с высокой спинкой. Вот даже как! Долго кланяться да извиняться мне не дали. Пан Станислав в это утро был в изрядном настроении. Черные усы смотрели кончиками вверх, глазки поблескивали, и ямочки — такие детские ямочки на щеках!
— То прошу, пан Юдка! Остынет!
Я с опаской поглядел на ближайшее блюдо. Было дело — пытались свинину подсунуть. Повар (смешно сказать — тоже жид, как и я), когда его на стайне кнутом охаживали, все вопил, что мясо кошерное, поскольку свинья рылом вышла точь-в-точь меламед из харьковского хедера.
Веселый был повар!
Был.
Нынешний такого себе не позволяет. На блюде была телятина, на соседнем — рыба. Ага, у гоев сегодня постный день! Никак не привыкну. Намудрили эти Моше с Иешуа бен-Пандирой! Вместе бы и постились!
Слуги ждали, замерев, как волки в засаде. Ждал пан, ждали гости. Мой желудок тоже ждал, хотя в последний раз закусить довелось прошлым утром. Чтобы не думать о телятине и о подливе (на этот раз — винной), я искоса, дабы хамом не показаться, принялся разглядывать соседей. Так-так, на пани Сале новое платье: белое, золотого шитья. То есть не новое — из кладовой пана Станислава. Вэй, ну и платье! А ведь в каких обносках приехала! Широкая душа у пана Мацапуры! И на самом пане Станиславе кунтуш — одно заглядение. Кунтуш, золотая серьга в ухе, цепь…
Цепь?!
Точно, та самая, с портрета в библиотеке. Давно ее пан Станислав не надевал, наверное, с год. Богатая цепь, прямо орденская, и камень хорош — огромный, красный…
