— По-моему, вам нездоровится. Волнения сегодняшнего дня сказались…
Договорить у хан-кама не вышло, Ырхыз в один прыжок оказался рядом, руки его сомкнулись на тощей шее, дернули вверх, почти сворачивая, но все же еще не ломая.
— Думаешь, все по-прежнему будет? — он произнес это тихо, но отчетливо. — Думаешь, я, как и раньше, дам копаться в моей голове? И буду покорно слушаться доброго Кырыма? Ведь он честный, он никогда мне не врал, он никогда не собирался меня использовать, он…
Старик хрипел, хватаясь за руки, пытался подняться на цыпочки.
— И Урлак такой же! Урлак тоже думает, что со мной можно не считаться.
— Мой каган, вы сейчас… — Морхай сделал всего один шаг и замер.
— Я буду управлять Ханмой и Наиратом, а вы двое будете управлять мной? — Каган все же опустил Кырыма, и тот рухнул на ковер, хватаясь руками за горло. Его сотрясало от кашля и — Элья готова была поспорить — страха.
Ырхыз же, пнув по откляченому заду, проревел:
— Запомните оба: я — каган!
И вспышка эта стала последней: он вдруг повернулся спиной и к Кырыму, и к Морхаю, словно разом позабыв об их существовании.
Элья совсем не удивилась, когда Ырхыз предложил:
— Пойдем со мной.
Он отмел мысли и о каганари, и об Агбай-нойоне, и о войне, которой, как понимала Элья, не миновать. Все это было и будет в Наирате, а потому не интересно для многомудрого правителя. Иное дело — зверинец.
Бесшумно отворилась дверь, привычно пахнуло сыростью и камнем, заиграла светом лампа в руке. И шаги застучали, множась эхом. Он бежал, вниз, перескакивая через ступеньку или две, не оборачиваясь, чтобы проверить, идет ли Элья следом. После всего случившегося он уходил в единственное место, где пока еще мог быть собою.
— Ты думаешь, я зря так? Думаешь, что у меня снова… — У запертой двери остановился, повесив лампу на крюк у засова. — Я ведь понимаю, что делаю. Я собой владею.
Врет. Той власти — на два шага гнева, а потом черта, за которой безумие.
— У тебя одежда грязная. И шрам опять кровит.
Мазнул по голове, уставился удивленно и пожал плечами: дескать, ну кровит, ну и демоны с ним, ведь не впервой же.
— Или я, или она. Как ты не понимаешь? Думаешь, она слабая и никто, а я убийца? Я в своем праве. Если бы пришла… поклонилась как все, я бы не тронул. Я бы придумал, как быть. А теперь что? Агбай у Юымова трона. Юым, Юым, Юым… Два этих года — Юым!
— Он же ребенок!
— Ребенок. Сейчас. А потом? Думаешь, он согласится быть взаперти? Нет, не согласится, я был взаперти, я знаю. А еще знаю, что и отец мой не был единственным в роду. Что, склана, страшно?
Страшно. Элья не понимала, как можно бояться детей. Как можно их убивать? Или это такая дикая выбраковка и перераспределение, когда не для пользы всех, а только из страха и увечного желания некоторых? Безумные люди, и Ырхыз с ними. И ведь не остановится, не услышит, даже если в ухо самое орать.
— И мне страшно, Элы. Я не хочу убивать. И не хочу ждать смерти. Не хочу думать, как это будет и когда. Сегодня? Завтра? Потом когда-нибудь? Чтобы я сдох, а они щенка на мое место… Проклятье!
Ырхыза снова трясло, и крупные капли пота катились по лицу, заметные даже в полумраке подвала. Зверь к зверью, и место ему в зверинце, а не на троне.
— Кырым тоже захочет избавиться от меня. Не сейчас, но позже. А может и сейчас. И Урлак с ним, дядюшка, мать его. Он ведь и вправду родня, по бабке… Отравит. Или нож. Или… И сука. И Агбай. И Гыры. Все меня ненавидят. Все! А я живой!
— Живой, — Элья перехватила руки, заставила опустить, помогла разжать кулаки и, проведя по отметинам от ногтей, повторила. — Живой. Ты живой, Ырхыз, и это что-то да значит.
— Я ведь хотел этого, — он постепенно успокаивался. Надолго ли? — Я ведь хотел. Я думал, когда стану каганом, все изменится. Сразу.
Нелепый взмах, и лампа, едва не сорвавшаяся с крюка.
— А ничего не изменилось. Почему так?
— Не знаю, — честно ответила Элья. — Может, просто еще слишком рано?
Поздно. В сон тянет, и мерные движения лошади убаюкивают.
Спи, Уми, прекрасноликая, птичка бескрылая, властительница безвластная. Спи и возвращайся во сне во дворец. Не смотри на огни, которыми полыхает дорога, не дыши дымом и пылью, не слушай тех, кто поет о будущих победах. Нет места тебе среди победителей. Спи же.
Хрипят лошади, задыхаясь от долгого бега. Молчат люди, утомленные, но полные решимости уйти как можно дальше. Рыдает козодой, мятущийся дух ночи, да зудит мошкара, ласкаясь к потной коже, не позволяя окончательно нырнуть в сон. Во дворце бы в это время волосы чесали, и старушка-говорушка пальцами на пяльцах, языком на словах вязала бы новую историю, у нее их в запасе бессчетно. И все как одна про любовь да счастье.
А Агбай про победы любит. Про врагов поверженных, про головы на копьях, про славу и силу. Про Ханму, что когда-нибудь распахнет ворота, как девка ноги, развалится на холмах, встречая нового хозяина. Ей-то всего ничего — цвета сменить да стяги, а потом, отряхнувшись от крови, вновь зажить по-старому.
— К утру до Уртыша дойдем, — на плечи лег плащ, а жесткая рука Агбая поддержала, не позволила упасть. — Главное, чтоб на переправе не ждали.
— Мой господин, — льется в другое ухо сладкий голос Рыхи. — Мальчику требуется отдых. И ваша сестра…
— Моя сестра крепкой крови. Выдержит.
И снова крик, сиплый вой труб — подгоняя отстающих, собирая хвост стальной змеи — прочь от Ханмы, прочь от Наирского жеребца, что, быть может, несется следом.
— Рыха, сколько продержится мальчишка?
Почему он говорит о Юыме так? Почему упорно не называет по имени? Не желает привыкать?
— Все в руках Всевидящего, мой господин. Осень-зима. Эман.
— Осень, значит. Что ж, Ырхыз нетерпелив, как только иссякнут Тридесятины, велит слать Белую кошму. А там и воевать тех, кто не пришел на Великий Курултай поклониться.
Ее воевать, Уми Волоокую, Уми Тихую, Уми Непричастную, в которой видит беды свои. А разве она виновата? Разве кто-нибудь виноват? И отчего старушка-говорушка не рассказывала таких сказок? Неужто боялась заговорить на страшное?
Ясноокий каган, Золотая Узда Наирата, хозяин, чьи сапоги сегодня прошлись по каменной шкуре Ханмы, отдыхал. Он растянулся на соломе, положив голову на колени Элье. В руках его дремала селембина, изредка вздрагивая струнами, рождая нервные, ломкие звуки, которые гасила тишина. Над головой качался фонарь, рядом стоял еще один, и глиняная миска с водой отражала пламя. Изредка Вирья касался водяных огоньков, и тогда они тонули в темных глубинах рукотворного колодца.
