— Лекарь, лекарь, — согласился Кирилл, стараясь приглушить угрызения совести. — Ну, почти лекарь. Дальше всё пойдёт лучше, вот увидите.
Кирилл слез со скамьи. В печи горел огонь, и дети — оказалось, что их четверо, крох детсадовского возраста — наблюдали, как в горшке кипит бульон. Банка стояла на столе, и в ней ещё осталось немало тушёнки, две трети как минимум: старуха экономила, решила растянуть ценное мясо так надолго, как только возможно. У Кирилла снова сжалось сердце.
Сэдрик подал бутылочку с растворимым аспирином и поставил рядом с банкой опустевшую глиняную плошку, из которой поил младенца. Малыш лет двух или трёх робко к ней потянулся. Увидев, что никто ему не запрещает, взял плошку в руки и принялся стирать пальцем капли сгущёнки, разведённой водой, и облизывать палец. К нему присоединились сестрёнки или братишки — Кирилл не мог разобрать. Мона, самая старшая, даже не попыталась тоже попробовать молока, только облизывала губы.
Старуха смотрела неодобрительно, но не мешала.
Кирилл принялся рыться в рюкзаке, проклиная себя за спальник, носки, пенку, фонарь и прочую ерунду, вместо которой можно было бы притащить сюда ящик мясных консервов и побольше лекарств. Не предусмотрел. Из съестного обнаружились только ещё одна плитка шоколада — большая плитка, горький шоколад, купленная в экспедицию, потому что Кирилл где-то слышал о шоколаде в рационе диверсантов и полярников — и пакетик хлебных сухарей, ароматизированных беконом, которые он прихватил уж совсем непонятно для чего. Вредные погрызушки, больше химии, чем хлеба.
Но шоколад и сухари — лучше, чем совсем ничего. Кирилл разорвал пакетик и протянул его детям.
Дети смотрели во все глаза, вдыхали запах синтетической свинины и молчали.
— Мона, — сказал Кирилл, — возьми сухарей, пока суп варится.
Мона, глядя ему в лицо, взяла пакетик и потянулась поцеловать Кириллу руку.
— Эй, — сказал он, мучительно смущаясь, — так не надо, малютка. Просто — погрызите хлеба, ладно?
Мона тяжело вздохнула и отдала пакет старухе. Старуха принюхалась, взглянула Кириллу в лицо:
— Хлеб с мясом, что ли?
— Да нет, — смутился Кирилл ещё больше. — Так… просто соус, запах…
Старуха пошуршала пакетом. Кирилл предвосхитил вопрос:
— Это мы с братом привезли издалека, — сказал он торопливо. — Банки эти, пакеты — чтобы не портилось… Ну, долго объяснять. Там, в чужих странах, всю еду в дорогу так собирают.
На лице старухи появилась еле заметная тень улыбки.
— Диковина, — сказала она беззлобно, удивлённо. — Из-за моря, что ли?
Кирилл кивнул.
— Вроде того. Но мы родом из Святой Земли. Странствовали.
— По святым местам?
— По разным местам. И по святым.
Старуха тоже покивала понимающе — и повернулась к малышам.
— Чего встали? Вам дали — берите.
Дети подошли ближе. Старуха вынула из пакетика несколько сухарей — и дала каждому из детей по три штучки. Один взяла себе; прочие плотно завернула в пакетик и спрятала куда-то в нишу на печи.
Кирилл думал, что малыши тут же засунут сухари в рот, но они только нюхали и разглядывали хлеб, как Бог знает, какое лакомство. Кажется, они прикидывали, поровну ли им дали — и, только убедившись, что поровну, дети принялись не за еду даже, а за дегустацию, священнодействие: самый маленький лизал сухарь, двое постарше откусывали какие-то невидимые крошки, а Мона поднесла кусочек хлеба к носу и внюхивалась, как собачонка.
Кирилл понял, что к еде в этом доме не прикоснётся. Просто не сможет, потому что иначе не сможет избавиться от ощущения, будто обожрал детей. И вообще, наверное, никогда уже не будет относиться к еде так, как бывало раньше — после того, как наголодавшиеся малыши Святой Земли смаковали эти мусорные сухарики, которые и пищей-то назвать тяжело…
Сэдрик сел на скамью через стол от старухи.
— Тётка, — сказал он, — что случилось-то у вас? Кормилец где? Ни одного мужика в доме…
— Да, — мрачно сказала старуха, — нет мужиков. А были. Грех жаловаться, богато жили, хорошо. Мой старик возчиком был у мессира. Хорошее дело, лошадь была справная, сани с телегой. Воз свезёшь — получай сорок грошей, добрый мессир-то, платил, не скупясь. Хорошо жили, корову держали, кур — мясо каждое Новогодье, каждое Благовещенье… Перевернулась судьба-то…
— Что же случилось? — тихо спросил Кирилл.
— Да вот перво-наперво государь Алвин, храни его Господь, подушную подать набавил. Да ведь как набавил-то — по серебряному целковому с души! А старик мой в гордыне своей и говорит, небось, говорит, заплатим! Лошадь вывезет! Вот и вывезла… у старика от возраста ноги стали сдавать да и в груди давило, в извоз старшенький поехал. А на него лихие люди напали в лесу…
Лицо старухи скривилось в болезненную гримасу, она снова принялась усердно мешать суп, который, по разумению Кирилла, давно сварился — будто хотела доварить кусочек тушёнки до кашицы, размешать равномерно, не делить эти жалкие волоконца.
— Убили? — глухо спросил Сэдрик.
— Убили, — отозвалась старуха, не оборачиваясь. — Его-то убили, да и лошадь свели с телегой, да и муку, что сынок мессиру вёз — всё забрали. Только его тело и нашли на дороге, да привезли в деревню — весь-то он в крови, голова пулей разбита, как горшок… Старик-то, как увидал, так и упал, так и умер — от горя, не иначе…
— А скотину забрал мессир, — продолжил Сэдрик. — В счёт муки, да?
— Забрал, — старуха зачерпнула каплю бульона и попробовала. — Солоненько, — сказала она с неожиданной радостью. — Соль-то до крупинки ещё до Новогодья вышла. Ишь, мясо-то, словно бы и свежее, а посоленное… мастера готовили. А мессир добрый, всего и забрал скотину — за белую-то муку, за тридцать пудов, а землю и огород оставил, иначе, говорит, с голоду пропадёте…
— А за аренду земли платить надо, — кивнул Сэдрик.
— Младший сынок помогал, — старуха съёжилась, как от холода, запахнув на впалой груди облезлую тряпицу, заменявшую ей шаль. — Да только королевские солдаты его на дереве повесили… он, слышь, камнем запустил в офицера, невестку офицер снасильничал да заколол… Вон, Тобин и Лорина от них остались — тоже мне кормить, кому же… Зять хотел взять, да не вышло. Дочку удачно выдали, красавица была… все любовались… Ну, вот удачно выдали, за богатого, за мельника. Белые пироги пекли всякое полнолуние… Пряников мне, бывало, присылала, ягодка… Видать, позавидовал кто: и дом подожгли, и мельницу, зять с доченькой сгорели, и детки с ними…
— А ты отказалась от земли, — сказал Сэдрик. — Да? Чтобы платить только за огород?
Старуха покивала, заглянула в горшок, вздохнула.
