И ведь не отступилась, змея упрямая! Бродила опричь двора, в ворота заглядывала, слушала молча, как Видана гнала и ругалась. А потом Всеведу привела. Волхва кровь Некрасу затворила, травками рану обложила, наговор прочла и вздохнул Некрас легко, хоть и не в себе был. Уходя молвила мудрая:
— Любят сына твоего боги светлые, привечают. Выживет, на ноги встанет. Не скули, не опасайся, — и пошла со двора, да проклятую с собой прихватила.
А потом металась Видана меж двух лавок: на одной сын, на другой муж. Рыдать не рыдала — недосуг. То одному питья травяного, то другому отвара волховского. А вот ночью села и мысли муторные одолели.
Двоих сыновей схоронила, двоих кровиночек утратила. Жданушка — глазки темные, волосики кудрявые — огневицей ушел. Забрали боги к себе, когда три зимы стукнуло. Слезами умылись, но сдюжили с Деяном, пережили, а там опять беда бедовская. Второй сыночек — Смеян-пятилеток — сбежал к батьке на насаду тишком, любопытничал, по коробам да тюкам лазил, а потом перевалился через борт, и упал в реку. Далёко унесло тельце-то, прибило к бережку почитай через две седмицы. В доме горе и поселилось: скверно, муторно и безотрадно. Так бы и шло, если б не Некрас…
Явился на свет проворно, не пожелал долго-то мать мучить. Заорал сразу, да громко, протяжно, будто запел, известил явь — вот он я, самый лучший. И радость вернулась! Видана стерегла его, берегла, как зеницу ока. Днем и ночью у люльки сидела, никого не допускала. Все ловила маленькие крепенькие ножки руками, целовала розовые пяточки, слезами светлыми исходила, любовью сочилась.
Все вспомнила женщина, сидя у лавки, все будто наново пережила и решилась… Знала, что недоброе замыслила, но сына берегла, о нем одном тревожилась. И кто, как не мать беду-то отгонит?
Собралась тихонько, холопке наказала следить за болезными. Вышла в темень ветреную, согнулась, и двинулась к домку Лутак. Давно уж вызнала, где живет девка, и чем.
Стукнула в дверь тихохонько, та и открылась мигом. На пороге она: бледная, заплаканная, почерневшая.
— К тебе я, Медвяна… — в глаза смотрела прямо и головы не клонила. — Говорить с тобой не хочу, но так уж вышло, что надобно. Не стану виниться, что ругалась и гнала тебя. Не по нраву ты мне, того не таю, притворяться не буду. Мать я, сына берегу. Один он у меня, единственный. А от тебя токмо беды одни.
Та затряслась, задергалась.
— Тётка Видана, жив он?! — за руку взяла, в дом потянула.
— Жив. Не трепыхайся, — сказала, а потом ждала долгонько, пока девка слезами умывалась счастливыми.
После уж, в гриднице на лавке начала Видана вранье свое. Да не простое, а искусное, изворотливое.
— Ты послушай меня, а там уж сама решишь, как быть… — себя пересилила, положила руку на плечо гадюкино. — Очнулся он, сел на лавке и думал, думал. Я-то подскочила, спрашивать давай, а он…
— Что, Видана, что?!
— Медвяна, сын у меня непутёвый. Был таким, таким и останется вовек. Не сыскалось еще девушки, чтобы привабить его, возле себя удержать. Цветаву оставил, к тебе метнулся, а теперь вон… Не ты первая, не ты последняя.
— Не пойму, о чем ты? — Медвяна глаза распахнула, подалась ближе. — Говори, говори!
— Просил к тебе идти, велел передать, что счастлив был с тобой у Молога, а теперь просит, чтобы не донимала ты его. Опосля сечи перевернулось всё в нем. Видеть тебя не хочет более. Просил зла не держать, а если обиду затаишь, то сказать, что за все с тобой счёлся, от смерти избавил. Вот так-то, — и смотреть стала на девку строго.
— Не верю… Не верю! Не мог он… Нет… — глаза зеленые слезами набрякли, брови изогнулись. — Про Молог говорил?
— Обсказал, — Видана брови изогнула, соврала мол, знаю всё. — Не веришь, так идем нето, сам тебе в лицо слова-то кинет. Токмо просил не ходить. И еще упредить тебя, чтобы уезжала скорее. Радомил хучь и обещался перед богами кровь не лить, забыть о мести Лутакам, но кто ж его знает? Так идем к Некрасу?
Потом смотрела на девку, как та думала, в лице менялась, металась мыслишками.
— Тётка Видана, не мог он так сказать. Не мог! Любит он меня, о том знаю! — взглядом так ожгла, едва не спалила.
— Любит. И тебя, и других тоже, — Видана ухмыльнулась и снова врать принялась. — Весь в отца. Я с Деяном-то жила несладко. Ить у него как? В каждой веси по невесте. Токмо с сединой и унялся малость. А Некрас… Вот не хочу сына хаять, а тебя надо бы жизни-то поучить. Нас к тебе вёз, а в Журках с насады сошёл и ночь не пойми где вошкался. Сама поймешь, куда ходил, или обсказать тебе? Так-то оно так, ты ему всяко дороже иных была, токмо прошло, охолонуло. Не ругай его, дурным словом не поминай. Не плохой он, а вот такой… Ходок. Да и заполошный. Один день так мыслит, и любит, а на второй все инако.
Замолкла Видана, голову опустила, вроде как опечалилась, а сама за девкой наблюдала. Та помаялась, с лавки вскочила, метнулась к окну, головой к стене прислонилась, и стояла долгонько, а уж потом сказала:
— Поняла я все, тётка Видана. Если ехать велел, так уеду. Поклон от меня передай, скажи, что богов молить за него стану. Век доброты его не забуду, — обернулась, змея, выпрямилась гордо. — Спаси тя, Видана, за разговор. Береги сына.
И стояла так гордо, словно княжна, с того Видана еще больше невзлюбила ее: чуяла корень непростой, род крепкий. Но лицо сдержала, злости своей не показала.
— Ну, как знаешь. Здрава будь, Медвяна, — Видана поднялась с лавки и двинулась к двери. — Деньга-то есть на дорогу?
— Спаси тя, тётка Видана. Найду, — девушка поклонилась.
— Тогда добрый путь тебе.
Больше Видана не сказала ни слова. Добралась до домка, увидела, что сын и муж спят покойно, и тихо наказала холопке идти и смотреть за Лутаками, а потом и обсказать все.
Девка метнулась, а ужо утром и дала ответ хозяйке, мол, уехали по рассветной мгле. Поклажи взяли немного, ворота затворили и утекли. На возке приметила холопка саму Медвяну, мужика ее ближнего и ополоумевшую вдовицу с седой прядью в волосах. Еще обсказала, что остановились у двора одного, там Медвяна с молодухой какой-то прощалась, что-то в руки совала и плакала. Потом обнялись крепенько и уехали с концами.
Видана улыбнулась, к светлым богам обратилась мыслями приятными. И то верно. Дело-то сделано, да без лишнего шума. Сама подумала, что не будь Медвянка гордячкой, не смогла бы так легко уговорить девку. Порадовалась хитрости своей, да и разумела, что в кои-то веки Некраскина дурная слава на пользу пошла.
Некрас очнулся утром второго дня, и сразу о Медвяне спросил, а как узнал от матери, что уехала, да слова прощальные оставила, так и потемнел, потух. Ни слова не сказал, отвернулся лицом к стенке и лежал. Деян оздоровел, садился к нему на лавку говорить, а тот не слушал.
Только через две седмицы поняла Видана, что сотворила! Вот уж вставать Некрас начал, по гриднице бродить, на двор выходить: крепчал, а сам собой и не был. Смотрела мать на сына, разумела — будто подменили. Улыбки белозубой нет, глаза муторные и явь ему не в радость.
Деян начал говорить о Решетове, мол, пора и домой — все оздоровели, на ногах стоят, чай доберутся, а Некрас только головой мотнул:
— Бать, уезжайте. Я тут останусь… Может, вернется…
Могла бы Видана, так и сама вернула змеищу с косищей, но та уж далече. За две седмицы можно утечь едва не к булгарам!
Вот так и маялась день, другой. В дому-то муторно, не усидишь. С того Видана и пошла по улицам к торгу: смеха людского услышать, слов простых. У своих-то не допросишься! Шла неторопко, по сторонам глядела. У дома волхвы увидала Цветаву, уже шагнула навстречу приветить девушку, а та и не заметила: в глазах слёзки, сама тревожная. Прошла мимо Виданы и в дом премудрой направилась.
* * *
— Выпей, Цветава и рыдать перестань. Уймись, послушай меня, — Всеведа подсела к девушке, что уж битый час заливалась слезами в ее дому, и протянула отвару испить. — Не печалиться ты должна, а радость свою бабскую нянькать. Дитя тебе боги светлые послали! Чудо ведь. Ладе требы клади, Макоши пресветлой и Роду. Не пустоцвет ты, а здоровая, живая. С того и жизнь даешь. От пустого что ж родится-то? Ничего. Одна токмо пустота.
