— Ну ладно, — сказал он. — Веди.
В желудке у него плескалось достаточно воды, дневной зной спал, солнце светило ему в спину, и он бодро шагал по склону. Теперь его ноги находили хорошую опору, где бы ни ступали, а ветерок, дующий в спину, овевал его прохладой, а не бил в лицо.
Когда уже почти смеркалось, он дошел до ручья, окаймленного деревьями. Не этот ли самый ручей он перешел вброд неподалеку от дома? В полумраке утверждать наверняка было сложно. Нож провел его между деревьями и вывел к плоской скале у воды, где он смог снова напиться вволю, и нашел точно специально для него приготовленные зеленые листья, которые, как он знал, можно было без опаски употребить в пищу. Он заснул на скале, с трех сторон охраняемый чистой проточной водой, и проснулся перед рассветом, замерзший и одеревенелый, но целый и невредимый, с ножом в руке.
Он ожидал, что нож отведет его обратно домой, чтобы вернуться к его сестренке Юлии, но, к его удивлению, нож повел его вверх по течению ручья и настойчиво требовал (ибо чем дальше, тем более властно он себя вел), чтобы Долл держался в тени деревьев, росших у ручья, и не переходил на другой берег. Деревья заслоняли ему обзор, но по тому, как ныли у него ноги, он понял, что местность повышается, неуклонно повышается, делаясь все круче и круче, и пение ручейка из мирного журчания превращается в пронзительный частый смех срывающейся с все более и более высоких скал воды.
Неподалеку от ручья он нашел горсть ранних ягод, соблазнительно поблескивавших красными бочками, и съел их, заев зеленью. Он отдирал время от времени встречавшиеся на камнях ракушки и высасывал их нежную мякоть; ухитрился даже поймать рыбину, когда в полдень нож недвусмысленно дал ему понять (хотя он сам не мог бы сказать, как именно), что пора сделать короткий привал. Теперь он мог пить вволю, когда бы ни захотел, поэтому с наступлением ночи он с удовольствием завалился спать, на этот раз в ложбинке между корнями дуба.
Утром следующего дня, все так же двигаясь вдоль русла ручья, он вышел из леса на бескрайнюю равнину, заросшую невысокой травой, из которой здесь и там торчал то пучок камышей, то одинокий корявый куст. Отсюда открывался вид на окрестности, и он увидел заросли деревьев, повторявшие каждый изгиб и поворот ручья, другие ручьи и ручейки, впадавшие в этот, увидел тонкие струйки дыма вдалеке, поднимавшиеся, должно быть, из дымоходов крестьянских домов, увидел безбрежное зеленое море травы, лизавшее колени холмов.
Выше по склону, где ручей серебристыми струями перескакивал со скалы на скалу, начинались холмы, уходившие, насколько хватало глаз, к бледному горизонту. Справа от него исполинская скалистая стена, окутанная голубоватой дымкой и увенчанная ослепительно-белой шапкой, вдруг выросла словно из ниоткуда, много выше, чем холмы, которые он видел из дома.
«Ты же хотел приключений. — И снова в воздухе повис этот безгласный голос, эти неслышные слова. — Ну что, пойдешь за мной? Или отвести тебя домой? »
Вместе с памятью о доме, который теперь, когда он покинул его, казался куда более желанным, пришло воспоминание о его первой ночевке и о том ужасном дне, а следом за ним — о куда более приятных, но тем не менее полных трудностей днях пути. Но окончательно побудило его продолжать путешествие воспоминание о Юлии. Она будет рада, если он вернется домой, но она одна верила, что он способен что-то совершить… чего-то добиться. Ради нее он пойдет дальше, пока не сможет принести ей что-нибудь… что-нибудь такое, что будет достойно ее дара.
— Я пойду дальше, — сказал Долл вслух. Молчание. Он почесал ногу пальцами другой ноги, подождал немного. Нож неподвижно лежал у него в руке. Да не об этом его спрашивали, понял он вдруг. Вопрос был «пойдешь за мной или домой», а не «пойдешь дальше или пойдешь домой».
— Я пойду за тобой, — поправился он.
Нож заерзал, и Долл двинулся вверх по крутому склону, следуя за ножом и стремительным ледяным потоком.
Наконец, едва держась на ногах от усталости, он с трудом преодолел еще один склон и обнаружил, что вода хлещет из расселины в скале рядом с утоптанной тропкой. Над головой у него взмывали в темнеющее небо отвесные скальд голые и неприступные. Долл оглянулся назад, на уходящий вниз склон, теряющийся в пурпурной мгле, которая скрывала все те места, где он успел побывать. Неужели нож ждет, что он попытается подняться на эти скалы? Долл был уверен, что ему это не под силу. Он оглянулся в поисках места для ночлега и в конце концов втиснулся в щель между двумя массивными валунами, каждый из которых был больше, чем хижина его семьи, но как только он пытался свернуться калачиком, назойливый ветер пронизывал его до костей и он никак не мог уснуть.
Он так и не уснул и уже начинал дрожать от холода, когда послышался крик. Он вскочил на ноги и принялся вглядываться в темноту, как вдруг нож у него в руке заерзал.
— Темно же, — сказал он. — Я не разберу дороги.
Он подумал, что нож засияет и осветит ему путь. Но вместо этого тот начал довольно болезненно щипать ему пальцы.
Еще один вскрик, затем хриплые возгласы. Дрожа от страха, Долл двинулся на шум, но тут же уткнулся в скалу. Он начал неуклюже карабкаться обратно; нога соскользнула на каменной осыпи, он упал и услышал, как с грохотом понеслись вниз камни, вокруг него и под ним, все громче и громче. Они увлекали его за собой, и Долл принялся цепляться за них в попытке остановиться. Ему удалось заползти на скалистый уступ, и теперь его ноги болтались в холодном воздухе, а он лежал животом на острой зазубренной каменной кромке, отчаянно цепляясь ободранными костлявыми пальцами за край обрыва.
Он слегка подтянулся вверх, задыхаясь от страха, и пошарил свободной рукой по сторонам, чтобы найти, за что лучше ухватиться. Потом нога ударилась о скалу, и он вспомнил, где была опора для ноги. Он осторожно сполз чуть назад, в темную пустоту, и с выступа слетел еще один камень, с грохотом отскочил от склона и угодил во что-то, забренчавшее громче, чем кастрюля его матушки.
На этот раз он услышал снизу сердитый голос, хотя слов и не разобрал. Дрожа, он вжался в холодную скалу. Но левую руку уже начинало сводить, и ему пришлось поменять положение, и снова из-под ног у него полетели камни, и он невольно разжал пальцы и растянулся во весь рост, приземлившись на что-то, с бранью вывернувшееся из-под него. На этот раз слова были знакомыми. Железные пальцы клещами сомкнулись на его голой лодыжке, на предплечье, сердитые голоса грозились содрать с него шкуру, а от их обладателей несло дрянным элем и луком. Его левая рука бездумно выметнулась вперед, и пальцы, стискивавшие его лодыжку, разжались. Еще один взмах — и предплечье тоже больше никто не держал.
