"Хочу я посмотреть, красиво ли будет смотреться издали мой плащ, когда меня вздернут. Повесьте пока его, а я полюбуюсь со стороны на эту картину — ведь потом я вряд ли смогу ее оценить".
А надо сказать, что был Эгмунд большим щеголем и никогда не расставался с красным плащом из лучшего эбрийского бархата, какой только можно было найти в северных краях. И когда разглядела Альгерд виселицу на стене замка и яркое пятно на ней, то натянула она поводья и остановилась, потому что дальше спешить ей было некуда. Но не стала она разворачивать коня, как надеялся Эгмунд, а спустилась на землю, подошла к краю скалы, где внизу грохотал прибой, и прыгнула вниз.
И удивлялись дружинники Гуннольва, что их пленник совсем не смотрит в сторону своего плаща, который сам же просил подвесить, а не отрываясь глядит на запад, и от резкого ветра, прилетающего с моря, слезятся его глаза. Наконец он проговорил так:
"Снимайте, враги, скорее мой плащ,
Я вижу, он славно сшит.
Его по праву отдам тому,
Кто жизни меня лишит.
Немало я злата в походах добыл,
Надежно клад мой сокрыт.
Я тайну его доверю тому,
Кто жизни меня лишит"
На том кончается песнь об Эгмунде и Альгерд.
Свита Данстейна одновременно выдохнула, словно все это время забывала дышать.
— Кому только в голову могут прийти такие глупости, — фыркнул молодой король, медленно потягиваясь. — Никогда еще не видел женщины, что из-за любви готова была проститься с жизнью.
— Если хочешь, конунг, я могу тебе ее показать!
Метательный нож свистнул у самой щеки Данстейна и воткнулся в стену, вздрагивая от силы удара. Близнецы-телохранители вскочили на ноги первыми, но в руках Гвендолен вновь было по нацеленному ножу, а с какой скоростью она их бросает, все только что могли убедиться.
— Лучше пусть никто не шевелится, — сказала она сквозь зубы. — А то если у меня рука дрогнет и сорвется, я могу об этом пожалеть, но будет поздно.
— Ты клялась мне в верности!
Опасаясь дернуться, Данстейн еле шевелил губами, но голос его звучал очень красноречиво — яркая смесь гнева, ярости, обиды и недоумения.
Гвендолен хрипло засмеялась:
— Если бы в свое время ты пытался побольше узнать о нашем народе, не считая нас всего лишь крылатыми лошадьми, ты бы знал, что клятва человеку для нас ничего не значит.
— Ты не станешь бросать, — не очень уверенно проговорил Данстейн. — Твой дух не такой сильный. Ты всего лишь женщина.
— Ты назвал меня скальдом, конунг. Выходит, ты сам признал, что не всего лишь. Что же вдруг тебя одолела забывчивость?
— Только не двигайтесь, мой король, во имя всех богов, — зашептал Снэколль, опомнившись от потрясения. — Ее наверняка подослали маркграфы, она из наемных убийц, что можно нанять за золото в Ташире.
— Кстати, еще незначительная деталь, чтобы мы лучше понимали друг друга — мои ножи отравлены.
Данстейн больше не произнес ни слова — ледяная гордость предводителя морской дружины сжала его губы сильнее любых тисков. Но по крайней мере, он не двигался, что было уже неплохо. Единственное, на что могла надеяться Гвендолен, играя в подобные игры с таким человеком — что он не захочет так легко и быстро расставаться с жизнью в пику своим врагам. Но от переживаемого оскорбления его лицо сделалось светло-зеленым, как вода у подножия скал в его стране.
Зато снова заговорил Снэколль, очень быстро, почти глотая слова:
— Что тебе нужно? Сколько тебе заплатили? Мы можем заплатить еще больше.
— У тех, кому везде мерещатся наемные убийцы, кошельки явно не пустые, — Гвендолен говорила спокойно, но одна рука с ножом начинала чуть дрожать от напряжения. Надо было сменить позу, пока не заметили. — Но мои интересы несколько другие. Вы сегодня же отправитесь к главе Изучающей ветви Провидения и скажете ему, что согласны на монополию торговли с Круаханом и на то, чтобы при вашем дворе была создана постоянная миссия Провидения.
— Это Гнелль тебя… — вандерский посол потерял дар внятной и спокойной речи на гораздо более длительный срок. Он не впал в такое состояние даже тогда, когда увидел в руках Гвендолен два ножа, нацеленные в грудь и голову Данстейна. — Да он же никогда… Клянусь бородой Длинноволосого, чтобы ему… да и мне вместе с ним, раз я такой кретин!
— Когда будете у Гнелля, — с расстановкой произнесла Гвендолен, — постарайтесь излагать свои мысли более внятно. Я очень огорчусь, если он не поймет, что вам нужно.
— Будто он не знает заранее, что мы ему скажем.
— Я полагаю, он удивится не меньше вашего. Правда, в отличие от вас его удивление будет гораздо более приятным. И еще — я поеду с вами, и там скажу Гнеллю свои условия.
— Какие?
— Пока вам это знать необязательно.
— Это унизит мою честь и честь моего народа, — мрачно сказал Данстейн. — Я никогда этого не сделаю.
— Смерть от женской руки, конунг, унизит тебя не меньше. И твой народ не сильно выиграет от того, что ты погибнешь. А я могу подсказать тебе средство для возвращения поруганной чести. Я останусь у тебя, и никто не узнает, что тебя заставили согласиться на торговую монополию. Это было твое собственное мудрое решение. А когда все закончится, ты с лихвой можешь отыграться на мне за каждую неприятную минуту, которую твоей чести пришлось вытерпеть из-за меня. Полагаю, это ее излечит?
Данстейна угроза Гвендолен застала полуобернувшимся в кресле. Сознавая меткость первого броска, задевшего прядь волос, он разумно не двигался, хотя мышцы шеи и плеч затекли от напряжения. Но сейчас он поразился настолько искренне, что позабыл обо всех своих неудобствах:
— Зачем тебе это нужно?
— Теперь ты понимаешь, я рассказывала вам про Эгмунда и Альгерд не для того, чтобы позабавить перед сном. Ты полагаешь, чтобы отвлечь внимание? Это тоже, но мне хотелось, чтобы вы все представили, что чувствует человек, когда опасность угрожает тому, кто ему дороже себя. На что он готов пойти и почему не будет особенно цепляться за жизнь.
— Твою Альгерд, — произнес король сквозь зубы, пытаясь отодвинуться от торчащего в стене ножа, — все равно бы взяли хитростью. Так что лучше ей было прыгнуть со скалы.
— Только я не Альгерд, — Гвен улыбнулась настолько нежно, что все близкие знакомые испугались бы несвойственному ей выражению лица. — Я Гвендолен Антарей, и я знаю все самые страшные клятвы вашего народа. А если ты захочешь их нарушить, конунг, я уже сложила про тебя на всякий случай порочащие стихи. Произнести их я всегда успею.
Треск поленьев в камине не позволял до конца расслышать те слова, что Данстейн пробормотал себе под нос, прежде чем повторить за Гвендолен слова клятвы. Сидящие рядом телохранители переглянулись. Участь того, кто заставил конунга изобрести подобные выражения, понятна сразу. Но уважения он — или в данном случае она — достойна без всякого сомнения.
