Воевода сидел на корме, рядом с Плотицей. Он молча глядел поверх наших голов. Иногда он брал руль. Скверная примета, первое ничтожное дело — начать с урона себе… И я виной, как обычно.
Люди славят Перуна, взыскав победу в бою. А я, пожалуй, пойду в неметон кланяться грозному Богу за то, что мечи остались в ножнах, за то, что сама осталась жива и никого не убила.
Как я обрадовалась, узнав наконец впереди сизый щит далёкого берега!.. Я даже забыла ещё раз удивиться мастерству Плотицы — крепость была прямёхонько перед нами, кормщик не погрешил и на полверсты. Ох, неужели вправду дождусь, чтобы под ноги стелилась ласковая трава вместо палубных досок, ласковая лесная трава…
— Смотри-ка, гости у нас, — сказал Плотица вождю. Тот присмотрелся, вначале тревожно, и я успела вновь испугаться и горько обидеться на немилостивую судьбу — но продублённое ветром лицо варяга смягчилось вдруг почти до улыбки.
— Если я не совсем ещё разучился узнавать корабли, это Вольгаст.
У берега вправду виднелась какая-то чёрточка. Вождь покосился на новогородскую лодью, из-за которой мы не могли идти так быстро, как ему бы хотелось. Вольгаст, подумала я. Я-то ещё зимой готова была хоть Белене, хоть дядьке прыгнуть на шею. А наше печище было — рукой подать. И родня жила себе поживала, никто не жёг избы, не резал старых и малых!
Славомир, Вольгаст и Велета вместе стояли на берегу и махали руками, Велета — посередине. Вот они, братья, подумала я завистливо. Братья-воины, хоть за море с ними, от них любая порча отскочит, как от щитов… Светловолосый Вольгаст обнимал Велету, он издали был чем-то похож на сгинувшего Яруна, однако потом, когда сбросили парус и под килем скрипнул песок, я разглядела на его лице жестокие шрамы, и сходство исчезло. Воевода перескочил через борт и взбежал к ним наверх, не дожидаясь, пока сбросят мостки, и я вздохнула. Мне бежать было не к кому. Даже Хаген, мой главный наставник, смеялся чему-то с молодыми гостями. Я скользнула тоскливым взглядом по берегу. В сторонке стояла Голуба и смотрела, не отрываясь, на воеводу. Не пыталась сказать ему что-нибудь или подойти, просто смотрела. Всю зиму отец-старейшина сажал её на беседах подле варяга. Хотел опутать вождя красавицей дочкой. Сказывали — грозился уши надрать, если задумает другим улыбаться.
Нынче не было нужды бранить своевольную, подталкивать упрямую к жениху. Сама прижалась бы шёлковыми устами к устам, и не потому, что батюшка приказал… Бедная девка! Столь тяжко, когда желанный проходит мимо, еле кивнув.
Я одолела качавшиеся мостки, села наземь и долго не хотела вставать.
Новогородцы вытащили корабль и собрались кучкой, пасмурные и оружные. Плотица подошёл к ним, скрипя деревяшкой:
— Что встали? Готовьте товары, торг будет. Они только переглянулись и не поверили. Неужто затем тащили их через море, чтобы дать торговать и отпустить, не ограбив? Но быстроногие отроки уже снесли Третьяку весть, и старейшина с сыновьями вышел на берег. В этих местах никогда раньше не было торга. Но вот женщины увидали тугие мешки с зерном и яркие паволоки, а новогородцы — чёрных лисиц, и дело сразу пошло.
У Оладьи было на корабле деревянное изваяние Волоса, помощника на торгу. Новогородец извлёк кленового Бога, утвердил в низине за холмом, подальше от крепости, чтобы не гневать Перуна и воеводу, стал потчевать старого Змея сырым мясом, печёным хлебом и луком…
Славный торг получился! Ни разу ещё я не видела одновременно столько богатств. Ну, может, разве весной, когда грузили корабль с данью для князя.
Кормщик же новогородский оказался молодым парнем, белёсым и на вид вялым. Звали его Вихорко. Плотица разговаривал с ним, даже ходил посмотреть, как у них уряжен корабль. А я только гадала, достанутся ли мне хоть вышитые сапожки, когда купцы поклонятся подарками воеводе и нам, кметям.
У воинов не было принято хвастаться пустячными ранами вроде моей — но что делать, раз воевода поневолил купцов как раз из-за неё? Робкая Велета заахала, и я знай следила, чтобы она не прижала руки к лицу, как бывает с испуганными. Ещё не хватало, чтобы дитя родилось с красным пятном на лбу. Славомир велел поднять рукав, посмотрел и сказал почти зло:
— Моя станешь — запру!..
К тому времени меня начало уже лихорадить, не то, пожалуй, спросила бы — отколь взял, что стану твоя? А может, и не спросила бы. Хоть какова, а забота, что обижать.
— Первая рана — всегда самая больная, — сказал Хаген. — Теперь не будешь бояться.
Я задумалась над его словами и решила, что он был прав.
Вечером собрали пир, но мне не пришлось сидеть за столом под любопытными взглядами Вольгаста и новогородцев. Меня снова заперли в клеть, знакомую со времени Посвящения, и я голодная ходила из угла в угол, баюкая руку, потом легла, кутаясь в одеяло.
Наши пращуры крепче нас помнили заветы прежних времён, лучше нас знали, что можно, чего нельзя смертному человеку. Сто лет назад не я одна — все, ходившие в море, сидели бы взаперти. Ведь ещё жили старцы, которые ни за что не сели бы есть из одной мисы с охотником, вернувшимся после ночёвки в лесу. Пусть сперва подтвердит, что он вправду тот, за кого себя выдаёт, не дух леший, похитивший человеческое обличье. Пусть сперва посидит один и подальше от общего очага — подойдёт к нему, если за эти дни ни с кем не будет беды… А если не просто бродил в лесных закоулках, если срубил великое дерево или убил опасного зверя!.. Недогляди — и случится, как с пращуром, обидевшим Злую Берёзу!
Сто лет назад никто не выбежал бы встречать по-ходников за ворота, никто не посмел бы даже заговорить, пока мы не очистимся, не станем опять людьми среди людей… Ныне мир изменился, и, знать, не в лучшую сторону. Теперь, если не было боя, очищение относилось только к вождю. И ко мне. Потому что я была девка, и моя кровь пролилась.
Кровь священна. Кровь женщины — трижды священна, в 'ней пребывает душа, из неё сплачивается младенец. Оттого-то охотится и воюет мужчина, а женщина должна сохранять и беречь кровь, а если это не удаётся, она делается опасна для себя и для других. Вот и подле меня истончилась грань между мирами, клубился невидимый водоворот — не подходи близко, затянет!
Сто лет назад меня, пожалуй, вовсе высадили бы с корабля в лодку. Да. А теперь вот и Славомир сам проходил в клеть и до вечера сидел у двери, веселил запертую разговором… Не тот страх стал в людях. К худу или к добру?
Станет рожать Велета и тоже прольёт кровь. Мы сведём её в баню, где нет чтимого очага. Раньше, если верить старухам, в лес уходили, никто и не помогал…
Я вздохнула. Велета мне говорила: жена Вольгаста была в тягости, когда напали датчане. Теперь его тоже называли вождём, и в дружинной избе над озером Весь стыло его одинокое сиротское ложе…
Я вдруг вспомнила о древнем Вожде, про которого рассказывал Хаген. Того, что совершил этот Вождь, с избытком хватило для славы, не зря вспоминали о нём почти девять столетий. А вот для жизни?.. Он не успел обнять женщину и не оставил детей. Успел только умереть за своих людей, умереть жестоко и страшно, когда его прибивали гвоздями к белому победному древу… Был он счастлив хоть день, пока ходил по земле? С кем его разлучили?..
Тонкая щель под дверью, дававшая немного тусклого света, медленно меркла: близилась ночь. Никто не искал поссорить Велету и моего побратима. Сами не сохранили, не сберегли… Холодный сквозняк, пробравшийся с моря, коснулся моих ног, я вздрогнула, запахивая одеяло. И кто-то другой, безжалостный и беспощадный, вдруг вопросил: а ну как я сама однажды поссорюсь с Тем, кого я всегда жду? Если обидит меня? Тоже лишку разойдётся на весёлом пиру? Или я чем провинюсь? Да просто — под горячую руку? Как стану потом смотреть в глаза ему — и вспоминать их враждебными, слепыми и мутными от неприязни ко мне?..
Не быть тому никогда, вскричала во мне душа. Никогда!.. Тот, кого я всегда жду, он был… что каменная скала, при которой надёжно расти клонящемуся вьюнку. Твёрдый камень, тёплый от солнца. И не бывает такого, чтобы скала отворачивалась, стряхивая чьи-то слабые корни. Если рушится, значит, рушится мир. Весь мир маленького вьюнка…
Ну а что, если всё-таки, не отставал тот другой, разумный и трезвый, привыкший холодно наблюдать со стороны и тогда, когда мне блазнилось — падает небо. А что, если всё-таки?..
Тогда я виновато припомнила страшный заметённый двор, который я никак не могла пересечь во сне… Нет. Это был неправильный сон. Такие сны подсылает злая Морана, и они по-гадючьи жалят в самое сердце. Всё было не так. Я никуда не уходила, чтобы потом бежать, надсаживаясь, назад. Я обняла ладонями его лицо, и он не оттолкнул моих рук, потому что иначе — потому что иначе он не был бы Тем, кого я всегда жду. И ещё потому, что в зрачках у него опять отражалась метельная ночь и Злая Берёза с окровавленным, обледенелым стволом… И я крепко прижала к своей груди его голову и не отпускала, пока не растаяло страшное наваждение и вокруг снова было только ликующее весеннее солнце…
