— А в иных ситуациях стоило бы!
— Прохор, да ты с чего, вообще, на него взъелся? Ну, увлёкся старый мерин молодой кобылкой, тебе-то оно каким боком поперёк горла встало? Его жизнь, его право, да и дядюшка, если по совести, так ещё мужчина в самом соку!
— Друг он мне давнишний, — сурово сдвинув брови, процедил мой денщик. — Не хочу позора на его седины. Так что либо ты его от женитьбы отговоришь, либо с хахалем тайным Маргаритиным разберёшься.
— Это приказ?
— Это просьба. — Он поднёс к моему носу тяжёлый кулак. — Уж не откажи, сделай милость.
Когда тебя так вежливо просят, выделываться уже вроде и неудобно. Не то чтоб я его испугался (в конце концов, он мой подчинённый, а не я его), но в умении убеждать старому казаку тоже не откажешь. Да по большому счёту этот таинственный воздыхатель младшей воронцовской дочки мне и самому очень интересен. Уж больно левую пятку колет при каждом его упоминании. Однако вот прямо сейчас важна другая задача — спасение наших станичников…
— Прохор, мне Моня и Шлёма нужны.
— Дык а я их где возьму?
— На кладбище.
— Это как? — обернулся он. — Ты, хлопчик, лесом-бором не ходи, себе под нос не гунди. А поставить приказ, я и выполню на раз! Всё кладбище взрою, но упырей построю!
— Смотри, надо сгонять за лесок, туда, где могила почтальона, помнишь? Ну вот, откроешь люк и сбрось туда письмецо. Они после твоего визита изнутри решётку выставили, но конверт не застрянет. Я сейчас быстренько накорябаю. Моня и Шлёма — парни известные, если что, бесы-охранники им всенепременно наш конвертик передадут.
— И каковую задачку я твоим упырям поставить должон?
— Ночью пусть бродят дозором вкруг села. Увидят чумчару, ловят, заламывают руки, сдают тебе.
— На развес?
— Практически, — не очень уверенно ответил я. — Нам ведь только кровь нужна. Мясо — это их честная доля.
Старый казак стиснул зубы, но спорить не стал, понимал, что в определённых ситуациях и с чёртом подружишься, ежели шибко прижмёт. У меня же появились новые сомнения…
С одной стороны, без этих двух кровопийц-патриотов мне одному нипочём не получится целое село охранять. Но с другой — ребята только у себя в Оборотном под красивые личины прятаться любят. А здесь, наверху, предпочитают так и оставаться лысыми упырями, в рванине, с красными глазками, оттопыренными ушами, клыками наружу и грязнючими когтями на руках и ногах. Такими не только детишек пугать, ими и взрослых мужиков до непроизвольного мокрого дела довести — одной минуточки хватит. Да и собаки деревенские к ним давно неровно дышат. Как быть? Одни вопросы…
На конюшню вернулись молча. Пока сидел, ждал ужина, солнышко катилось к закату, окрашивая далёкий горизонт в красный и оранжевый. Длинные малиновые облака горели золотым окоёмом, знать, завтра ветреный день будет. Прохор принёс котелок с кашей на двоих. Есть не хотелось, но он, невзирая на мои протесты, заставил-таки проглотить ложек пять-шесть. Потом я обжёг язык и, уже на правах пострадавшего, улёгся на сеновале, сочиняя короткое, но ёмкое письмо упырям.
Надо же было как-то заинтересовать обоих, убедить прийти, рискуя головой, да ещё всю ночь простоять на посту, охраняя от возможного нападения чумчар мирный сон крестьян и казаков нашего полка. Любимую ими награду (человеческое мясо) я, естественно, предоставить не мог. Да они бы и не поверили после того, как я их жестоко с царским курьером кинул. Вот пойманных чумчар мог предложить смело! Да только кто их, молдаван, знает, придут они сюда ночью или нет? Это ж нечисть безумная, беззаконная, по плану не действующая и никому не подчиняющаяся. Может, к полуночи толпой набегут, а может, до зимы и носу в эти края не сунут. Проблема, однако-с…
«Моня и Шлёма!» — после долгих размышлений вывел я. Никаких объяснений, никаких обещаний, ничего двусмысленного. Только имена. Теперь они точно прибегут, любопытство — наипервейший двигатель прогресса! Где меня искать, парни знают, не в первый раз в наших краях.
Я торжественно передал записку Прохору, ещё раз уточнил ему маршрут и задачу, напомнив, чтоб в сам люк больше не совался, застрянет ещё, а кто его второй раз из трубы вытягивать будет? Старый казак покраснел, вырвал у меня бумажку и пошёл седлать своего гнедого. Туда — сюда, если даже рысью, дело недолгое, за часок обернётся. А мне, пожалуй, придётся снова прогуляться до дядиной хаты. Не может же он в преддверии боевых действий слишком долго засиживаться в гостях у хорошенькой барышни?
Слава те господи, на закате наш батька атаман соизволил прибыть. Рыжий ординарец как раз рассёдлывал его тяжёлого жеребца во дворе. Рослый донец с широкой грудью и таким крупом, что на нём хоть шахматную доску раскладывай, отличался мягким и даже заботливым нравом. Героического генерала носил на своей спине так, словно чувствовал все его старые раны, перепады настроения, сопливость или усталость. Слушался малейшего касания колен или поводьев, не рвал с места, не ставил «свечку» и не задирался с другими лошадьми. На фоне несомненных достоинств этого коня добрейший Василий Дмитриевич напрочь забыл про капризного араба, позволив мне считать белого красавца своей полной собственностью. Что лично меня вполне устраивало. Да, кстати, араба тоже…
— Его сиятельство отдыхают, — строго прикрикнул рыжий. — Утром приходи.
— Утром поздно будет — лопну, — попытался подоходчивей объяснить я. — Имею срочный доклад до нашего генерала. Удалось выяснить значение новомодного слова «стриптиз»! Представляешь, как это повысит боеспособность всего полка в целом? Ить поляки-то и не знают, а мы знаем! Сдавайся, Варшава, виват победе русского оружия, а мы до дому до хаты!
— И что сие слово значит?
— Не скажу. Военная тайна, — значимо понизив голос, подмигнул я, и дядин хромающий ординарец неохотно уступил дорогу. А куда бы он делся? «Военная тайна» — это как заклинание, открывающее двери и затыкающее рты. Да и вообще, подавляющее большинство военных — люди простые, доверчивые, живущие по уставу и мыслящие по субординации. Легко с ними…
— А, Иловайский! Молодец, что зашёл к старику.
Я и пикнуть не успел, как был обнят, прижат, приподнят над полом и расцелован в обе щеки.
— Дядя, какая корова вас укусила? Что за телячьи нежности?
— Да ведь люблю же я тебя, дурака, по-отечески, — вновь сжимая меня до хруста в рёбрах, разулыбался он. — Сердце теплом переполняется, дождался и я весны под седые кудри. Эх, Илюшка, глупая голова, какую девушку проворонил… Ну да ничего, не стала она тебе милой женой, так, может, ещё доброй тётушкой станет, а? А?!
