«Я не боюсь тебя, – хотел сказать Шооран. – Ты должен бояться меня, потому что я илбэч…»
Губы не разомкнулись, сдавленное горло не издало звука. Только это и спасло Шоорана. В следующее мгновение колдовство схлынуло. Магические слова: «Я – илбэч», – вернули силы. Многорукий бог продолжал смотреть, но он уже был не страшен. Шооран глубоко вздохнул, опустил голову, огляделся. Потерянные цэрэги жалкой кучкой стояли под давящим сводом, лица были отрешены, лишь Турчин, которого не могли пронять никакие камни и ничьи взгляды, продолжал озираться по сторонам с видом скучающего зеваки. Заметив, что Шооран повернулся к нему, Турчин подмигнул заговорщицки и прошептал:
– Ну ты даешь! Замер, словно спишь стоя. Струхнул, да?
– Я не боялся его живого, – сказал Шооран, – не испугаюсь и каменного.
– Кого? – не понял Турчин. – Гвааранза? Так он не каменный, это такая чучела.
Шооран улыбнулся. Его трезвомыслящий напарник ничего не заметил, он видел лишь неровный камень.
Из бокового притвора вышел Моэртал, направился к выходу. Цэрэги цепочкой потянулись за ним. Через час они покинули Царский оройхон, а к вечеру были дома. То, что иной, непохожий мир находится так близко, удивило Шоорана сильнее всего. Куда проще было бы принять все, если бы в обитель вана можно было бы попасть лишь преодолев множество препятствий и пройдя дюжину дюжин оройхонов.
Царский оройхон, сочетание великого с ничтожным, густо замешанное на несправедливости, долго не давал Шоорану покоя. Мир представлялся теперь темным помещением, со всех сторон оплетенным щупальцами невероятного Ёроол-Гуя. Можно было бежать в любую сторону, ты все равно шел в его руки. Шооран метался, не находя покоя, он понимал: надо что-то делать, но что именно – не знал. Он мог лишь одно – строить оройхоны, много оройхонов: мокрых и сухих, но в душе вновь, уже не со слов мамы или старика, а на основе собственного опыта родился вопрос: зачем и для кого нужно строить эти острова? Ответа не было, и ни Яавдай, ни Киирмон – единственные люди, кому Шооран пытался обиняками поведать о своих мучениях, ничуть ему не помогли. Яавдай как обычно отмалчивалась, а Киирмон, выслушав бессвязные речи Шоорана, заметил:
– Обычно молодые люди, женившись, перестают тревожиться вопросами о смысле жизни. У тебя такая миленькая жена, неужели у вас что-то неладно?
– У нас все хорошо, – сказал Шооран, и хотя слова его не были ложью, но не были и правдой. В жизни действительно все было хорошо, и в то же время что-то неладно. Что именно – Шооран никак не мог понять, но с тех пор, как он вернулся с царского оройхона, его не покидало ощущение тревоги.
Одонт выделил женившемуся цэрэгу две комнаты в алдан-шаваре, одну большую и светлую, другую поменьше, без окон. Вернувшись после трехдневного отсутствия Шооран вошел в маленькую комнату, хотел привычно, на ощупь поставить в угол копье, но замер, услышав, как в соседней комнате поет Яавдай. Она пела печальную песню, тихую и бесконечно повторяющуюся, какую удобно петь, если тебе скучно, и рукоделье не мешает мыслям.
Мой милый ушел на охоту,
По далеким ушел оройхонам
И оставил меня одну.
Тукка, колючая тукка,
Отнеси ему сочную чавгу,
Передай привет от меня.
Отвечает колючая тукка:
Ты скорее скажи, где твой милый,
По каким оройхонам он бродит,
Чтобы я туда не ходила,
Чтобы он не поймал меня.
Мой милый ушел на охоту,
По далеким ушел оройхонам
И оставил меня одну.
Парх с большими усами
Отнеси ему сочную чавгу,
Передай привет от меня.
Отвечает мне парх усатый:
Ты скорее скажи, где твой милый,
По каким оройхонам он бродит,
Чтобы я ему не достался,
Чтобы он не поймал меня…
Шооран шагнул вперед, копье стукнуло о стену. Яавдай вздрогнула, словно ее застали за предосудительным.
– Это я, – сказал Шооран. – Вернулся. А ты хорошо поешь. Пой еще.
Яавдай опустилась обратно на сиденье и послушно запела заключительные строфы бесконечно длинной песни:
Мой милый ушел на охоту,
По далеким ушел оройхонам
И оставил меня одну.
Вы скажите, звери шавара -
Кто снесет ему сочную чавгу,
Передаст привет от меня?
Лопнула гладь далайна,
Появился бог многорукий,
Сжал меня крепко-крепко,
Крепче, чем милый может.
Ты скорее скажи, где твой милый,
По каким оройхонам он бродит?
Я возьму его той же рукою,
Я пожру его той же пастью,
Передам привет от тебя.
Встреча получилась не слишком радостной. Хотя какой она еще могла быть? Ведь Шооран представлял улыбку Яавдай только в разлуке, на самом деле он не видал ее ни прежде, ни сейчас. Но не всем же лыбиться словно младенец на облака. И можно ли это считать чем-то неладным? Каждый получает от жизни меньше, чем ему хотелось бы.
Несомненно, сияющий ван произнес замечательную речь с вершины царского тэсэга, но все же в ней оказалась одна неправда. Увы, и царям порой свойственно принимать желаемое за уже состоявшееся. Несмотря на самодержавное удовлетворение, изгои на границах государства не были усмирены. Конечно, во владениях Моэртала их осталось меньше, но в прочих прибрежных провинциях изгои представляли такую силу, что уже выходили на сухое среди бела дня. Число их не уменьшалось, напротив, известия о новых землях будоражили народ, поднимая на поиски лучшей доли. Но лучшей доли не было, три высохших оройхона не могли изменить положения в стране, и большинство сорвавшихся с места людей бедовало на мокром, не зная, где приткнуться. Если бы не Ёроол-Гуй, они составили бы государству угрозу куда большую, чем ничтожный мятеж Хооргона. Поэтому совет одонтов вновь и вновь откладывал поход на запад и одну за другой снаряжал экспедиции против собственных непокорных граждан.
Первое время Шооран не попадал в состав карательных отрядов. Как особо доверенный воин, доказавший в сражении свою храбрость, он был приставлен к ухэрам, которые участвовали лишь в больших операциях, а во время обычных облав оставались на сухом. Такое положение как нельзя лучше устраивало его. Шооран ничуть не обманывался в отношении изгоев, он знал, что большинство среди них – обычные грабители, потерявшие остатки души, спокойно убивающие и также между делом умирающие. Живя на мокром, трудно ценить жизнь. Во время первой стычки с вольницей изгоев Шооран бил жестоко и раскаиваться в том не собирался. Но став цэрэгом, Шооран резко переменился. Теперь, когда на его стороне был явный перевес в силе и признанное право убивать, Шооран думал об изгоях лишь как о людях, загнанных жизнью туда, где жить нельзя.
