Я, конечно, решительно отказался и выскочил на улицу в том, в чем был, то есть в собственной, изрядно поредевшей шерсти. И пожалел, что погорячился.
Во-первых, Домовушка обиделся. Не очень обиделся, так, слегка, но все же – он старался, вязал для меня «кожушок», предвкушая, как тепло мне будет в этом его рукотворном чуде. А я так резко, так жестоко отказался от его подарка – обидно, право слово!
А во-вторых, я действительно сразу же замерз. Снежок, такой мягкий и пушистый при взгляде на него из окошка, на ощупь оказался мокрым и колючим. Ветра не было, но зато был мороз, и не какой-нибудь легонький морозец, а морозище градусов пятнадцать. Теперь мне стало понятно, что не только от радости Пес носился по двору с такой скоростью, нет, не только.
Я тоже пробежался туда-сюда для порядка, а не потому, что мне этого хотелось. Хотелось мне домой, и всякая мысль о прогулке теперь казалась смешной и вздорной. Я даже разозлился на себя – надо же! Погулять ему захотелось! Обидел доброе существо, замерз как цуцик, да еще и простуду недолго схватить – а ведь не котенок, не ребенок, взрослый человек, то есть кот! Я уже направился к двери в парадную, как вдруг знакомый (и ненавистный) голос раздался за моей спиной:
– Какая встреча! А я уж думала, ты давно покинул наши места!
Я обернулся и нос к носу столкнулся с давней моей противницей, героиней кошмарных снов и кровожадных мечтаний – кошкой-бродяжкой. Сразу же признаюсь в мачодушном и недостойном чувстве – я был очень рад в тот миг, что обидел Домовушку и не надел его кожушок. Только представьте себе, что бы я услышал, если бы сейчас был в разноцветной попонке, как какой-нибудь жалкий пинчер!
Но кошка продолжала сочувственным тоном:
– Боже мой, да что с тобой? Ты совсем облез! Стригущий лишай, да? Могу посоветовать…
– Нет! – рявкнул я. – Это не лишай! И не надо мне твоих советов!
– Ну как знаешь, – сухо произнесла она. – Я только хотела тебе помочь. Стригущий лишай – очень серьезная вещь, можно и совсем без шерсти остаться.
Она обошла вокруг меня, покрутила хвостом в задумчивости и присела на порожке подъезда. Теперь, для того чтобы вернуться домой, мне надо было протискиваться мимо нее, что мне совсем не улыбалось.
– Говорят, ты живешь в пятьдесят второй, – сказала она, бросив на меня искоса любопытствующий взгляд. – И как там? Кормят?
Я молчал, решив ни в коем случае не вступать с ней в разговор.
– Я вижу, что не очень, – сказала она, поняв, что ответа ей от меня не дождаться. – Если это у тебя не лишай, то, значит, сказывается отсутствие белковой пищи.
– Линька это! – не выдержал я. – Обыкновенная линька!
– Я же говорю – отсутствие белковой пищи, – невозмутимо продолжала она. – Линька зимой бывает только тогда, когда мяса не дают. Что, жадные твои хозяева? О них вообще такое рассказывают!.. Такое!..
Она снова подождала ответа, но я молчал.
– Не так давно – осенью – милиционер в эту квартиру зашел и оттуда уже не вышел… Что с ним сталось, можешь ты мне рассказать?
Я взвыл:
– Нет! И оставь меня в покое! Неужели ты не поняла еще, что я не желаю иметь с тобой никаких дел! И разговаривать с тобой не желаю!
– Хам, – отозвалась она невозмутимо. – Как был хамом, так и остался. Только раньше ты был красивый хам, а теперь облезлый. Постыдился бы в таком виде появляться в обществе, нудист несчастный!..
Это меня доконало. Как ни сдерживал я свои низменные побуждения, убеждая себя, что драться с женщиной, пусть даже и кошачьей породы, гнусно и недостойно, после ее слов тормоза мои отказали, я размахнулся, чтобы хорошенько наподдать ей, но ее реакция была куда лучше моей. Она в мгновение ока отскочила на порядочное расстояние и оттуда продолжала дразниться всякими умными словами, как то: «мазохист», «нудист», «импотент» и даже «эксгибиционист».
Я прошествовал мимо нее с гордым видом, стараясь не показать, что ее слова доходят до моего слуха.
Радостное и светлое чувство, посетившее меня при пробуждении, было безнадежно испорчено. Знаете, бывают такие неудачные дни, когда все твои начинания, все твои – самые добрые – побуждения оказываются испаскужены, изгажены, причем чаще всего – тобой же, твоим нежеланием вовремя подумать, вовремя принять какие-то меры предосторожности, вовремя оглянуться или промолчать, наконец!..
В довершение этих неприятностей мне долго не открывали дверь, а когда наконец открыли, я был удивлен и еще больше раздосадован. Жаб, ругательски ругая меня, Домовушку, Ладу и всю эту нехорошую жизнь, сполз с подоконника, подтащил к двери скамеечку (потому что с пола ему было не дотянуться до замков) и отпер мне.
– А где Домовушка? – спросил я.
– Где-где – сидит под потолком тараканом!.. – сказал Жаб раздраженно. И хрипло прошептал: – Очень он на тебя обиделся, Кот. Пока ты с устатку дрых, он глаз не сомкнул, этот самый кожух тебе вязал и все приговаривал, как тебе тепло будет, и как ты порадуешься, и как согреешься… А ты отказался… То есть я тебя понимаю, в эдаком выйти на двор – лучше повеситься, но все ж таки…
Мне стало совсем паршиво.
– Домовушка! – позвал я.
Он не отзывался. Я внимательно оглядел потолок. Домовушка, принимая свою вторую (вернее, основную) форму, становился очень большим тараканом, и обычно, в какую бы щель он ни залез, усы его торчали наружу, выдавая его местопребывание. Но сейчас усов я не заметил. Может быть, оттого, что на глаза мне навернулись слезы раскаяния.
– Домовушечка! – взревел я. – Прости меня, подлеца! Я больше не буду!..
…Честно говоря, так, как я рыдал в этот день, я не рыдал со счастливых младенческих лет, когда меня обижал и ломал мои игрушки соседский Вовка.
Я захлебывался плачем. Я истекал слезами и соплями. Я кашлял, рыдая, и икал, кашляя. Короче говоря, со мной случилась истерика.
Конечно, Домовушка не смог усидеть на месте. Он вернулся в привычное состояние лохматого-волосатого в ветхой телогрейке. Он поил меня водичкой, что сделать было трудно, потому что коты не умеют пить – рот у них для этого не приспособлен, коты только лакают. Поэтому насильственная попытка влить мне в рот воду закончилась новыми судорогами и приступом жесточайшего кашля. Домовушка плакал вместе со мной, но его плач не был таким душераздирающим, Домовушка просто проливал слезы и уговаривал меня успокоиться. И обещал, что не будет на меня сердиться. И что я хороший кот, то есть человек, и что он все понимает, и ежели я не хочу носить кожушок, то и ну его (кожушок то есть) в болото, он (то есть Домовушка) собственноручно распустит кожушок и свяжет из этих ниток носки для Лады.
Я же, захлебываясь и кашляя, потому что из глаз, из носа и даже из глотки моей непрерывно извергалась штага, говорил, что нет, Домовушечка, что я буду, буду носить кожушок, что я – неблагодарная скотина, и что я это только сейчас понял, и что меня никто не любит, кроме него, Домовушечки, а я это не ценил, но теперь понял свою ошибку – нет! Преступление! Потому что это преступление – не ценить то обстоятельство, что ты любим! Я понял, и раскаиваюсь, и всегда буду слушаться Домовушечку, и ценить его, и уважать, и, конечно, любить…
