–– Поехали: у меня есть лишние перины –– заберешь для девочек матери и брата. Завтра появишься опять –– для тебя приготовят корзину на кухне, заберешь и зайдешь ко мне. Вместе Ульрифа проведаем. Присмотришь за ним пока, а с остальным –– сообразим.
И наддала коня, устремившись к замку.
Г л а в а 20
Снег падал под одну мелодию, которую Максим ставил снова и снова.
–– Сынок, иди кушать. Я пирог испекла, с мясом, как ты любишь, –– робко сообщила Галина Анатольевна, заглядывая в комнату.
Тот не реагировал –– стоял к ней спиной и смотрел в окно.
–– Максимушка, ну чего ты? И музыка эта тоску нагоняет. Выключи ты ее, и так на душе муторно!
Парень выдернул шнур и снова уставился в окно.
Мать несмело подошла, положила руку на плечо, заглядывая ему в лицо:
–– А может за тортом сбегать? Ты какой хочешь?
Парень ответил взглядом и снова в окно уставился, а женщина всхлипнула, запричитала, действуя на нервы:
–– Это что же делается?! Да как же ж так можно себя увечить?! Да что ж она с тобой сделала? Не иначе приворожила, поганка эдакая…
Максим ожег мать взглядом, от которого та не только замолчала, но и чуть отстранилась, всерьез подумав, что сейчас еще и тумака получит. Вот дожила -– на старости лет кулака сыновнего отведать! И из-за кого, из-за чего? Из-за девки –– шалавки!
Не отведала. Парень молча прошел мимо и хлопнул входной дверью.
–– Ты куда?!! –– очнулась Галина Анатольевна и заревела с досады, увидев закрытую дверь и отсутствие мужской куртки на вешалке.
Вайсберг смотрел на бесцельно шатающуюся по улицам фигуру парня и пытался понять: ’Кто: он или я?’
За тот месяц, что прошел с похорон, они оба как-будто иссохли. Артур Львович и сам не ожидал от себя подобных переживаний. В его сердце, казалось, давно потухли угли нормальных человеческих чувств. И вот сначала затлели, а потом такой пожар в груди устроили, что им можно было весь город спалить. Его все чаще мучил вопрос, который ни разу не возникал раньше: ради чего он жил и множил свое богатство? Ради кого? Для чего?
Нет, он пока мог держать себя в руках –– потому что работал как никогда активно. На этот раз у него был очень требовательный заказчик –– он сам.
Вайсберг распрощался с ‘Васей’, подчистил компромат, уволился с работы и мог бы спокойно нежиться в роскоши, балуя себя и радуясь улыбке ребенка… Но у него отняли дочь. Разве такое можно простить?
–– Ты не заболел, Максим? –– голос полковника был полон отеческой заботы.
–– Никак нет, господин полковник, –– отрапортовал Малевин, вытянувшись по струнке. ‘Субординация, мать ее’, –– скривился Федосеев. Он терпеть не мог это обращение –– господин. Ну, что за глупость? А этот осунувшийся парень, повидавший больше, чем любой за стенами их здания –– чем он не господин? И какая нужда в гребаной субординации в трудные моменты? В Шали все равны были. Пули да осколки на господ и слуг не делили, как и на солдат и офицеров –– всех забирали, а цинковый гроб никакая звездочка не украсит…
–– Вот что, Максим, бери отпуск. Пиши рапорт, я подпишу, и зайди к Полине Викторовне, путевку выбери: Кипр там или Мальдивы.
–– Не надо…
–– Надо! –– отрезал полковник. –– Я с бойцами работать привык, а не с призраками! Все. Свободен. Пока не приведешь себя в порядок, не возвращайся.
––Лучше север, –– неуверенно протянул парень.
–– В тундру что ли? Оленей своим видом пугать? Ладно, –– не удержался, вздохнул: эк, парня скрутило-то…Махнул рукой. –– Сам выберешь, куда. Я Оскольцеву предупрежу. Иди.
Приказ есть приказ, и Максим написал рапорт на отпуск, получил бесплатную путевку на теплоход, идущий в круиз по северным странам зарубежья, и через двое суток вылетел в Москву.
И закрутилось: красавец–лайнер, фешенебельная одноместная каюта, изнеженная публика. Безмятежное Осло, Олсун со шпилями башен, Тронхейм, пропитанный духом короля Густова, беззаботный Берген с шумным рыбным рынком –– достопримечательность всей Европы. Фломсбанен –– серпантин средь скал и утесов, убегающий за облака, фигурки троллей, гномов, величавая природа фьордов и завораживающая мощь водопадов.
Через 14 дней Максим садился в самолет на Москву в еще более угрюмом настроении. Поездка совершенно не развеяла скорбные мысли, а казалось, лишь усугубила неадекватность душевного состояния. Лицо парня, обветренное на просторах Ирландии, заострилось и словно замерзло, в фиалковых глазах поселился холод Бриксдальфоссенского водопада, прикрытый мертвенным покоем Гейрангерского фьорда, в котором остановилась сама жизнь.
Таким он и появился на пороге родного дома, вымучил улыбку, подставляя щеку под материнский поцелуй, и ушел в свою комнату. Через минуту, к огорчению Галины Анатольевны, из нее донеслась унылая мелодия ненавистного БИ-2.
Дни летели, словно облетали листья с дубов. Одна неделя, вторая промелькнули незаметно и третья прошла, будто песок сквозь пальцы.
Нога Ульрифа благополучно заживала и Саша появлялась в деревне лишь раз в неделю удостовериться, что озорник не сломал глиняную повязку и исправно получает миску с творогом. Девочки Эдегерта и Майрина при виде посетительницы бежали к ней навстречу и щебетали, пересказывая новости и ябедничая на брата. Их мама больше не дичилась, но все норовила прикоснуться к руке герцогини, припасть в поцелуе, словно к Мадонне. И то и дело благодарила ее за каждую мелочь: за одежду и кухонную утварь, за сладкий пирог и чудесное покрывало, за кувшин молока и мягкие игрушки для детей. Саша старалась не задерживаться у них, смущенная столь щедрой благодарностью. И не раз высказывала Айрику, что не стоит того делать, но тот лишь улыбался и щурился на солнце, сидя у конюшни. Его лицо теперь сильно напоминало лицо сфинкса, обремененное извечной тайной, известной ему одному, интригующей, притягивающей, но не досягаемой для осознания другим. Челядь поглядывала на него с уважением и некоторой опаской, и каждый знал –– упаси Господи, хоть слово плохое сказать при нем о госпоже.
Впрочем, никто и не говорил. Не было на то причины. Взгляды окружающих как-то само собой потеряли былую ненависть, а после настороженность и страх. Конечно, не все и не сразу. Винсент и Родерик, например, так и не смягчили свое отношение к герцогине и, напиваясь по вечерам в обществе друг друга, высказывали обиды и предсказывали плачевные события, кои непременно случатся, если не явится хозяин. И жаловались на то, что дьяволица прибрала весь замок к рукам. Вордан хмуро слушал их стенания и понимал, что графом движет банальная ревность и неудовлетворенность, которую он искусно прикрывает религиозной маской. А Родерик стыдится того, что признал герцогиню так же, как другие, и считает, что тем предал своего хозяина, которому верой правдой прослужил 15 лет.
