— Где ты был? — спросила змея осторожно, в сердце тревогу скрывая.
Наг прищурился, но с рук девушку не спустил, не остановился:
— Хитра стала, зрю, — усмехнулся. — Будь по-твоему — рад я тебе, потому уступлю, поведаю. К твоим ходил, вено Ма-Гее за сладкую ночь с ее дочерью отдать.
Лицо Дусы пятнами от стыда пошло. Большую-то скверну не придумать, сильнее кнеженку не опорочить и бедой да болью мать ее не наделить.
А тот дальше гудит, чести не зная:
— Вено ей Ма-Ры воинка передала, обсказала вольготную долю, что тебе на радость досталась.
— Взяла вено? — до шепота голос сел.
— Как не взять. Шах я — царь, а ты по мне царицей стала. Поклон тебе передала да наказала тебе справной женой мне быть, неперечливой да любезной.
Дуса как осиротела на минуту и вот очнулась, тряхнула волосами:
— Лжа то!
— Завет матери. Или ослухом рощена?
Ой, изворотлив!
А в голове путаница: что говорить, узнавать? Что творить, как обеливаться? Да перед кем же? Зрят Щуры — невиновна она! И матушка зрит — нет вины дочери! Не могла она вено взять и тем нага своим родичем признать, в семью вхожим сделать, именем Лады и Яра, именем всего мира подярьего — не могла.
Но что Правь сейчас? Где наряд заплутал и Лада с ним, где Яр светлый? Лжа да чернота на миру пирует — ищи с них правь, верь нагороженному.
— Лжа, — бросила упрямо, хоть и тихо. — Не бывать тому, чтобы мать дитя поганому передала. Не навь я, и она не навь.
Шахшимана передернуло, лицо страшным стало.
Взлетел наверх дома, дверь толкнул в нору свою и Дусу на тряпье кинул:
— «Поган» — так-то ты меня величаешь? Суженного своего?
— Не суженный ты мне — ряженный, — страх перечить, а слова сами идут. В сторону только отползла, в угол забилась, чуя что ждет и смотрит, что взглядом сквернит.
— Я тебя по чести взял.
— Нету чести в чести твоей. Лихо така честь манит да лжу привечает.
Наг от одежи как от кожи змея избавился, глаз с Дусы не спуская.
— Ты баял: не трону, мала! — не сдержал страха девушка. — Опять лжа!
— К чему мешкать коль желанна ты мне? — юркнул к ней, обхватил и платье срывать начал. — Не одну так не желал. Тепло с тобой да сладко. А без тебя холод душу вынимает. Ну, Мадуса моя, не рвись. Без тебя тоску я познал, горька она.
— Постыл ты мне! Постыл!! — забилась девушка. Наг зажал ее обвив и ну шею целовать, поцелуи как ожоги на коже оставляя. Заурчал, застрекотил, смял деву.
Бейся — не бейся, плачь — не плачь, нет проку.
Та ночь Дусе светом показалась, эта — темью.
Так кады над златом трясутся, камень к камню перебирают, чуть не лобызают дары недрые, шипят да кидаются на любого кто взгляд на их кинет. Так наг над Дусой властвовал, пил как воду душу, тепло живое из тела высасывая. Не жаром да лаской, а мукой и холодом внутрь пробрался. До донца силы выпил и вертел как тот кад корунд, тешился. Ласкал ненасытно и шептал жарко онемевшей, потерявшейся:
— Люба ты мне. Моя ты, моя. Не перечь мне, не хай. Полно Мадуса, что мне клятья твои? Мала ты, своенравна, воля арья в тебе крепится, да и то мне по нраву. Подрастешь, обвыкнешься, к воле моей приучишься. Сынов родишь великих, дочерей славных. Моя воля над тобой, Мадуса, только моя. Прими ее, а я уж отвечу, выше всех встанешь. А нет — поломаю, все едино под себя согну. Моя ты.
Дуса как в забытье провалилась. Пусто в голове до звона, а тело будто не ее.
— Сейчас рабынь кликну, оденут. Пировать станем.
Девушка содрогнулась только.
Как он ушел — не видела. Как Избора и Свет явились, из конуры вывели, не помнила. Как одевали, наряжали — не чуяла. Ни страха, ни желаний, только мысли: неужто навек такое мне? И была ли радость, было ли что другое?
— Крепись, — Свет шепнула, тяжелое платье на плечи натягивая. — Сомлел Шахшиман от тебя, вот и лютует над тобой. Пройдет.
— Ой, ли? — молвила, ничему уже не веря. У той ответа нет — отвернулась.
Шахшиман — истинно змей, неизвестно как объявился, как из — под земли вырос. Усмехнулся, ладонь на голову Светы положил, провел и оттолкнул в сторону:
— Глупа ты арья дочь. Мадуса моя не рабыня мне, а подруга.
И скользнул к ней на скамью, обвил рукой за талию. Деву передернуло: оставь, постылый! Да губы неслухи — не молвят.
Наг гребень из рук Изборы вырвал, шикнул, рабынь гоня и волосы Дусе чесать принялся, любоваться да шептать:
— Хороша ты моя царица, шибче злата краса твоя. У нагайн волос груб да жесток, а твой что пух, шелк златой. Любо мне. Все в тебе любо, Мадуса моя. Одарить тебя желаю. Проси, чего хочешь.
— Сдохни, — само вырвалось.
Засмеялся наг. Гребень откинул и обнял деву, голову ей на плечо положил, прижавшись крепко:
— Я не стар, а и не млад. Срок мой — тьма эол. Хана мне сети не сплетет. Пустое.
— Тогда меня ей отдай.
Змей усмехнулся. Щелкнул пальцами и крикнул на навьем, как кнутом воздух рассек. Чу, а от стены кад отделился, вышел из полумрака и замер, руки за спиной спрятав.
— Баруман, где добыча твоя? — спросил его Шах.
Взгляд када без того худой, вовсе тяжел стал, пронзителен и насуплен.
— Покажи! — приказал.
Замялся тот, закрутился недовольно пища. Наг руку выставил и словно сжало невидимое малявку, остановиться заставило.
— А-а! — оскалился кад, острые зубки выказывая и нехотя, дичась и шипя руку из-за спины вынул, выказал слиток малый, чуть приоткрыв.
— Дай!
— А-а-а!
Как его крутануло, как завыл, забрыкал. Слиток намертво в кулаке зажал и ну, воевать. Вытье жуткое, уши рвущее, конвульсии как у скаженного и лик передернут, оскален.
Волхвать не нужно — ясно, умрет, а не отдаст, всех положит за каменюку.
Наг хохотнул и откинул Барумна:
— Твое пока, иди, — и на Дусу уставился своими змеиными зрачками. — Поняла ли?
Дева голову свесила — как не понять? Не права Свет — не пройдет блажь Шахшимана.
— То-то, — молвил с лица девушки волосы убирая. За подбородок взял, к себе повернул и в губы поцеловал. — Моя ты. Каменья пустое — ты мое добро. Шибче када я его обережу. Смирись. Люба ты мне, а срок приспеет, и я тебе люб стану. Народишь детей, ими со мной и повяжешься. Суть-я твоя царицей навьей стать, честь великая. В умок войдешь, поймешь, как тебя твои Щуры велико одарили. Что не мил сейчас — пустое. Ветерок твой умок, куда дуну туда и направится. Радость твоя, что мала мне досталась — ломать не надо, гнуть стану. Росток малый тем и достоин, что под рукой как глина, лепи что хошь. Афинку твое уже слепили. Дивной девой станет, бойкой. Супротив нее ни один арья не устоит, дивье племя посторонится. Свет ее сердечка вместе с верой да правдой Масурман забрал, а братья мои пособили. Теперь сколько веку ей отмеряно, столько мужей вровень ставить будет, но себя выше считать, а за то что девка по рождению — лютовать. Ненависть ее сердце изгложет и вас положит. Только резы да битвы любы будут. А за рукой ее Хана стоит и ею правит. Кого на пути встретит — того ей отдаст. Мстя в сердце ее теперь живет, а где мстя, там мрак и морок. Не развеять его ни чарами, ни ворожбой, ни сговором с дивьем племенем. Потому никто за нее не встал, когда бесчестили и как баву на потеху хмельным да похотным отдавали. То ее лихо и с ним она сживется, за себя мстить станет. От всех отвергнута и всех отвергнет. Жестокость в отвагу превратит, войну в науку. Мать твоя уйдет, род сгинет, а она останется, и то, что неправым арьи испокон почитали, в правое обернет. А много ль на то времени да сил мне тратить пришлось? — засмеялся. — Пальцем щелкнуть, — поцеловал дрогнувшую от ужаса Дусу, смял, обнял. — Учись моя Мадуса, учись царица моя. Как арье выветрится из тебя, поймешь, что только и надо в нутро человечье влезть. А там клады кадов — тайники, вроде верно схороненные, недоступные. Глупые! Схвати, раскрой и угрози забрать и выдать — твой человечек. Страх его — власть твоя — твоей рукой возьмет и править им будет. А то славно. Сытно, радужно. К чему губить? Скучно, пусто. Сами себя сгубят, но нам послужат, откормят детей наших, выпестуют, на славу нас потешат, согреют. Сладок их страх, до того сладок, что только ты с ним сравниться можешь. А и твой страх мне что мед. Опоила… Людишки, что бавы, так бавься! Что они тебе, что мне? Я у тебя есть, ты у меня. Везде место себе найдем. Что в Тартаре, что в Прави, что в Яви — все наше! Детки пойдут — в трех мирах главами встанут, уж я похлопочу. Родичи твои твоим детям служить станут.
