– …коников мы поставили… в конюшне… чтоб не ели волчки коников… и – вот… – лицо Кугеля было расстроенным и землистым. – Конюшни хорошие… да… Я кричал. Мы бы к вам бежали – да ноги не пошли, – колобок закинул голову, точно стараясь не спотыкаться о мертвую взглядом. – Я привалился… вот тут…
В том месте, на которое он указал, очистившиеся перила отливали благородным золотом лакированного дерева.
– И пан Тумаш сказал… Он к вам хотел… Да как я один… у меня сердце, – Кугель пухлой ладошкой подхватил шею, должно быть, показывая, где именно это сердце оказалось. – Он меня… просто спас!
Айзенвальд кивнул, в который раз подивившись обилию талантов своего секретаря. Занецкий скромно пожал плечами.
– Панна Антонида, хотите? – Антя отшатнулась от протянутой фляжки, как от жабы. А Генрих взял, с удовольствием втянул ноздрями запах выдержанного лимузенского коньяка. Выпил глоток из круглой крышечки, и сразу стало тепло и почти хорошо.
– Лизунчик.
– Просто спас, – повторил Кугель и облизал бледные губы. – Ничего не будем тут трогать. Вернемся в Вильню и известим полицию.
Студент тихо фыркнул. Следовало это понимать так, что погибла неизвестная невесть когда и как: может, сбросили ее – вон с того мостика, где только что были Айзенвальд с Антосей. А может, случайно упала, или самоубийство. Опять же, следов никаких уже не отыщешь и убийцу, если был такой – тоже. Ну, поездят туда-сюда…
…странно, подумал Айзенвальд. В записях о двубое между Гивойтосом и Александром Ведричем ни словом не упоминалось еще одно тело. Да и непогребенным его бросить не могли. Значит, эта женщина появилась здесь уже потом, хотя, если судить по слою пыли, ненамного позже двубоя…
Айзенвальд, наклонившись, отряхнул волосы мертвой. В свете, обильно падающем сквозь оконные проемы, расплескавшиеся локоны зажглись рыжиной. Генрих до крови закусил губу. Все его внутренние рассуждения были лишь попыткой отдалить время, когда он перевернет покойную, чтобы взглянуть ей в лицо.
– Я подумал, сперва подумал: кукла, – голос студента почти неприметно дрожал.
– П-пане Тумаш, ваша правда. Только в-вот заметьте. Если она, Господи помилуй, тут год… или больше лежит. Почему ее не погрызли мышки, или пасюки, скажем… – высказался нотариус с неожиданной прозорливостью. – А не они, так мураши могли до косточек… Ой, панна Антонида…
Генрих рывком перевернул на спину костяное тело. Из-под спутанных волос на него глянуло высохшее до состояния мумии, желтовато-зеленое лицо Ульрики Маржецкой.
Антося со всхлипом втянула воздух.
– Вы знали ее, панна Антонида?!
Антося изготовилась против Айзенвальда, и вопрос Кугеля застал ее врасплох.
– Уль… Улька. Она… жила тут в пуще, неподалеку.
– Одна? Бедная! Но сукня на ней вроде господская, – вторично выказал проницательность законник: он был явно умнее, чем хотел казаться. Платье и вправду было чересчур хорошо для лесной ведьмы и даже для застенковой панночки – из плотного оршанского атласа с золотыми разводами, ясно заметными, когда с него стряхнули пыль. Табиновая вставка на груди и узкие рукава по запястью обшиты тканым кружевом, верх рукавов и приподнятый в нескольких местах широкий подол скрепляли банты.
– В пуще? – Тумаш Занецкий удивленно приподнял ровные брови.
– Она была знахаркой. Очень неплохой.
– Когда вы видели ее в последний раз? – жестко спросил Айзенвальд.
Антя обратила к нему потемневшие злые глаза:
– Это допрос? Можно, я не буду отвечать?
– Что вы, панна ласкава, – заворковал Кугель. – Просто к бедняжке участие. Раз уж панна покойную знает. Может, ее ищут давно.
Нотариус смешно потер покрасневший нос.
– Она пропала два года назад, осенью, – Антя сжала кулачки в серых варежках перед грудью – как, должно быть, делала всегда, когда терялась либо страдала и злилась. – Я искала ее. При… скорбных для меня обстоятельствах.
Получается, когда умер от укуса змеи Александр Андреевич, сопоставил Генрих. Да, это логично. "Говорят, Улька мертвого может поднять. Только я в это не верю". А вот Антося, в отличие от сестры, верила. Только панна Ульрика Маржецкая, похоже, к тому времени лежала со сломанной шеей здесь, в замке Гивойтоса, совсем недавно убитого на двубое, и ничем не могла Алесю Ведричу помочь.
– Погодите, – Тумаш бережно отвел с лица мертвой Ульки бурую слипшуюся прядь. – Погодите, крейвенская ведьма… Я вам говорил что-то такое, – он обратился к хозяину. – Тогда, у… Господи! – он хлестко хлопнул себя по лбу. – Ульрика Маржецкая!! Та, которую хотел утопить жених.
Кугель, словно деревянная сова на ходиках, крутил головой от одного к другому и на сухие глаза Антоси.
– А потом погибла сестра. Так что, панове, ее никто не ищет.
– Панны… дядя принимал в ней участие?
Умница колобок с самого начала этой поездки подыгрывал Айзенвальду лучше некуда, а этот вопрос был просто жемчужиной. Пока непримиримая панна в растерянности, ответа можно дождаться.
– Что бедная девочка по-уличному не была одета и выходила из покоев, когда это с ней… – объяснил свою мысль Кугель, наивно хлопая короткими ресницами.
– Они были знакомы, – ответила Антося сухо. – Дядя вполне мог оказать ей гостеприимство.
– Но точно панна не знает?
– Это… жестоко, панове, над телом… – она резко встряхнула плечами, отворачиваясь. И вытерла варежкой по-прежнему сухие глаза.
Айзенвальд поймал себя на том, что здесь играют, неумело, но старательно представляя друг перед другом нечто, скрывающее истину, все. За исключением, пожалуй, Занецкого. И мертвой.
– А панну только Ульрикой звали?
В устах нотариуса закономерный вопрос. Фамилия с указанной в завещании совпадает, тут тебе и наследницы, и мотив. Убивает тот, кому это выгодно.
– Этот дом мне не нужен… – очень вовремя отвернулась Антося: не видно глаз. – Он проклят, я говорила. А даже если… мне все равно не на что его содержать. И…
– Простите, панна Антося, – прервал ее Айзенвальд. – Пока светло, нужно осмотреть тело. Пан Тумаш мне поможет, – Занецкий кивнул. – А вас с паном Кугелем я попросил бы уйти.
Кугель смешно подал руку крендельком:
– Панна ласкава. На крылечко прогуляемся?
Айзенвальд поймал ненавидящий взгляд, брошенный через плечо, и тут же забыл о нем, занявшись делом.
– Ох, и зимно во дворе, ох, и зимно! – толстяк нотариус, страшно довольный прогулкой, раскачивался и притопывал сапогами, шлепал себя по румяным, как снегири, щекам. Айзенвальд задумчиво оглядел собственные растопыренные пятерни – пальцы задубели до бесчувствия. И внутренности, было, отогретые коньяком, спеклись в ледяной ком. Генерала не спасло даже то, что тело Ульки накрыли сорванной с окна портьерой. К счастью, она умерла сразу. Разбилась при падении. Кровь, пролившаяся из носа и ушей, быстро свернулась, оставив дорожки под ноздрями, пару слипшихся прядей и несколько пятен на ковре. Бросали бы мертвую – обошлось без переломов. Пьяницы и покойники летят расслабленно, оттого целые; живые – сопротивляются. Пальцы Ульки все были сломаны, и позвоночник вогнало в череп – но на иссохшем оливковом теле не нашлось порезов и огнестрельных ран. И следов зубов, кстати, тоже. Генрих застегнул на мумии платье, зачем-то удивляясь, как же оно велико, хотя и при жизни, верно, болталось на худенькой Ульрике. А Тумаш хорошо держался: ни обмороков, ни стонов. Помогая хозяину, обмолвился, что изучает медицину одновременно со своей математикой – никогда не знаешь, мол, что пригодится в жизни. Вот и пригодилось, так разтак! Без Антоси с Кугелем они суховато обсудили, что панну Маржецкую сбросить вниз никак не могли: лестница достаточно пологая, но толкни ее с силой – упала бы, перекатившись, не там, где нашли, а у самого подножия. И случайно упасть не могла, даже в обмороке – перила достаточно высокие. Значит? Мужчины переглянулись и замолчали: двух лет без погребения достаточно, чтобы искупить всякий грех.
